Было больно. На самом деле больно. Боль помогала, боль нравилась ему. Только благодаря ей он мог чувствовать себя живым. В вечности, в бесконечности она всегда была с ним.  Приятная, отвратительная, обжигающая, леденящая, бодрящая. Сотни эпитетов он мог подобрать, чтобы описать боль. Свою, чужую, не важно. Он был ей пропитан.

Сломана кость. Но оно того стоило. Кость заживет, срастется. А жизнь уже не вернуть. Сегодня он забрал одну жизнь, и сломанная рука – ничего, пустота. Скорее даже вознаграждение, чем потеря.

Он тащится к Аполону, как собака к хозяину. Раненая собака. Отвратительное сравнение. Оно раздражало его. Оно бесило его. Оно забавляло его. В нем было что-то такое, что заставляло его возвращаться снова и снова. Такие разные одинаковые встречи. Вчера улицы, сегодня храм. Главное выдернуть его, сделать так, чтобы он пришел сам.

Храмы создаются для того, чтобы удовлетворить эго богов. Чтобы создать иллюзию их существования, присутствия. У Деймоса не было храмов. Это было обидно. Никто не хотел не то что его присутствия, даже иллюзии его присутствия, его существования в принципе.  У него не было храмов, посвященных ему, поэтому к храмам других богов он относился с неприязнью и отвращением. Он выкупил бы всю землю на которой они стояли, и сравнял бы их с этой самой землей. Уничтожить. Повторять, как заведенный «Exterminate!», но ничего не делать. Все, что он мог себе позволить. В отличии от… от кого?

Одно окно разбивается за другим. Будь он ближе, его бы задело, обязательно задело бы. Грохот, шум. Ярость, ненависть, боль. Это может почувствовать кто угодно. «Дети». Проносится мысль в его голове, и на лице появляется ухмылка. Дети – шипы жизни. Деймос ненавидел их. Своих, чужих, живых.

Он знал, как можно появиться наиболее неожиданно, наиболее эпично. Как можно напугать появлением, как нужно подобрать момент для появления. Он Бог. Он должен уметь появляться неожиданно. Он должен уметь заставлять боятся себя. Он может внушить эту мысль кому угодно, и он не может этим не пользоваться. Это единственное, что у него будет всегда. А теперь и она будет бояться его, боятся себя.

Войти в храм, прислонится спиной к стене, и посмотреть своими черными глазами, заполнив все вокруг ужасом. Система доведенная до автоматизма. Сейчас он может влезть в ее голову, открыть там все невидимые двери, впустить туда ужас, животный страх.
А если в книге зазвучат слова и буквы
Сожмется сердце от бумажного огня
И нарисованное оживет как будто
И Карлик Нос преследует меня
«Что ты наделала? Ты погибла. Они будут тебя ненавидеть, ты будешь себя ненавидеть. Кем ты станешь, после всего этого? Ничтожеством. Хуже, чем сейчас. Нич-то-жест-вом. Твой отец, тот, кого ты считаешь настоящим, будет ненавидеть тебя, ведь твой другой отец, тот, кому ты обязана жизнью, внушит ему это. И ты умрешь в сточной канаве, задохнувшись от их ненависти. Ты не можешь дышать, воздух твой враг. Ты как рыба, которую выдернули из воды. Лови жабрами воздух, полный ненависти, умирай. Умирай!»

Может он был не в лучшей форме, но и этого должно было быть достаточно, чтобы зародить то зерно паники, ужаса от осознания собственных действий в душе юной девушки. Девушки, которая должна верить, надеяться. Ненавидеть. Он пытался сделать эту мысль реальной, пытался заставить ее почувствовать, как она будет «умирать» изнутри. Мозг – это все. Если твой мозг на какую-то секунду начинает давать тебе информацию о том, что ты рыба, ты будешь рыбой. И воздух будет жечь тебе легкие. Пока тебе не вытащат из этого ужаса, не внушат обратное.

«Побудь рыбой, девочка моя. Золотой рыбкой, в золотом аквариуме золотого бога». С хищным оскалом, с чувствами хищной щуки, акулы, он внушает ей эту мысль, она такая реальная, слишком реальная.
«Ты рыба. Ты умираешь. Тебя поймал на крючок твой отец. Ты умираешь. Тебе больно, жутко больно. Воздух убивает тебя. Он убивает тебя.»

Отредактировано Deimos (27-01-2013 17:33:12)

Может быть она еще и держится. На ногах. Но едва ли она  держится внутри себя.  В голове. Там она, должно быть, уже падает головой в низ, в ту пропасть, в которую он и рад ее подтолкнуть. Он рад толкнуть ее так, чтобы она упала, как и лук, который буквально секунду назад был у нее в руке. Ему нужна разрядка. Эмоциональная, физическая. Он как натянутая тетива, если кому-то так будет понятнее. И его следует «ослабить».

Если бы все было так просто. Если бы можно было тряхнуть головой, и все пришло бы в порядок. И ужас бы исчез, то этот мир был бы другим. Но так нельзя. На какие-то мгновения все может вернутся. И этого будет достаточно, чтобы поднять лук и приладить его за спиной, но потом оно вернется. Это ощущение. Рыбам в сетях тоже кажется, что в какое-то мгновение сети становятся слабее, что вот они уже почти выбрались, но они лишь запутываются сильнее. Или же их выпутывают из сетей руки старого рыбака, который вскоре выпотрошит их и съест.  Она запуталась сильнее. Ее уже начало колотить.
Нет и нет, мне не до смеха,
Нет окна и дверь размыта;
Ведь пытать меня приехал
Сам Великий Инквизитор.
Но ни одно живое существо не может просто взять и сдаться. Это самое прекрасное и самое ужасное одновременно. Животным не может прийти в голову, что всеми своими потугами и дерганьями в капканах и сетях они делают себе только хуже, только больнее. Волк, который скалит зубы на егеря, пришедшего его освободить чаще всего получает дротик с успокоительным, или пулю в лоб. Все зависит от обстоятельств. Неизвестно, правда, каких. Может, от настроения егеря или от законов, которые предлагают за шкуру убитого волка деньги. Так и сейчас, эта девушка не понимает, что делает только хуже себе, своими же стрелами.

Деймос ненавидел стрелы. Так исторически сложилось. Стрелы для него были красной тряпкой. Особенно, летящие в него. За стрелы он готов был убить самого Аполлона, не забыв и о его сестре. За стрелы он был готов убить кого угодно. И как хорошо людям от того, что они от них отказались. Но вот ей, этой девушке, ей будет плохо. И не только за стрелы, и не только за разрушенный храм. Она просто станет его эмоциональной разрядкой.

Стоит так же отметить, раз уж мы подняли тему ненавистных Деймосу вещей, что его дико раздражают бессмысленные вопросы. По типу таких, какие сейчас он слышит из уст девушки. Они его забавляют и раздражают одновременно, как бы странно это не звучало.

Кто он? Бог. Следует ответ, чисто машинально, но в голове. Он не произносит это, нет. Еще не время. Пусть он будет случайным прохожим, свидетелем и вообще кем угодно, но не богом. Не здесь. Здесь, в храме Аполлона, быть собой было бы слишком унизительно.

Вспышка света. Не впечатляющая, если говорить прямо. Он даже не ослеп, у него даже не заболели глаза. Дети Аполлона теряют хватку. А вот она, в отличии от него, на пару секунд ослепла. И было бы просто грешно не воспользоваться этим и не подойти ближе хотя бы на пару тройку шагов.

И новая порция вопросов, еще глупее предыдущих обрушивается на него. На вопросе о коноводе у Деймоса вырывается странный звук, средний между иканием и смешком. Этот вопрос был настолько глуп, что даже на секунду стало смешно, но не настолько, чтобы хотя бы улыбнутся.

Он не любил проницательных женщин. С ними всегда были одни проблемы. Честное слово. Он уже неоднократно попадал из-за них в ситуации, решением которых могло послужить лишь убийство этих самых женщин.

- М, плюшками. – Повторил Деймос, подходя поближе. Следуя предложению девушки, он присел на против нее на корточки. Для этого, правда, пришлось вытащить руку из кармана, чтобы держать равновесие. А рука была сломана и она болела. Но было терпимо. Он сцепил руки в замок, положив руки на колени. Пульсирующая боль раздражала.
Инквизитор наседает,
Подбирает инструмент;
"Ты скажи мне все, что знаешь,
Полегчает и тебе".
- Значит, слушай сюда. – Начал он, как обычно, из далека. Но тон и слова он не стал подбирать, как и заморачиваться по поводу приветствий. Он просто сделал то, что хотел сделать, а именно резким выпадом опрокинул девушку на спину, схватив за горло правой рукой. Он не пытался ее душить, совсем нет, он просто хотел прижать ее к полу. Так, чтобы осколки статуи ее божественного отца впивались в ее спину. Но, может, его хватка и была чуть сильнее, чем следует.

Пришлось опираться на левую больную руку. Боль была дикая. Реально дикая. Но он стерпел. Он сосредоточился на ее зеленых глазах. – Еще раз, хоть одна стрела, хоть даже одна попытка выпустить стрелу в меня, и я придушу тебя, - он облизнул слегка пересохшие губы. Его голос срывался из за боли. – Я придушу тебя как цыпленка, сверну твою шейку, сломаю подъязычную кость... – Он сжал ее горло чуть сильнее. Сломанная рука – плохая опора. Она чуть дрогнула, подкосилась, и пришлось приложить поистине нечеловеческие усилия, чтобы остаться в этом же положении. Но он не мог сказать больше ни слова. Уж слишком велика была вероятность перейти на крик.

Деймос отпускает ее горло. Так же резко встает. От этой боли внутри все сжалось, сжался желудок. Он ненавидел такие моменты. Именно в такие моменты ненависть ко всему живому, да и не живому тоже, в нем не то что удваивалась, утраивалась. Хотелось разрушать. Но все было разрушено до него.
Разъяренный взгляд мечется по полу, в поисках того, что можно пнуть. Возле него оказывается голова Аполлона.

- Как же, мать его, символично! – Хрипит Деймос со всей силы пиная мраморную голову. И плевать, что она из камня, на все плевать, она же все равно откатилась на несколько десятков сантиметров. Все с той же злостью он посмотрел на девушку. Если она попробует, хотя бы попробует вновь потянутся к стреле, он убьет ее. Может поклясться отвалившейся головой Аполлона, что убьет ее прям тут. И взгляд его этому подтверждение.

Отредактировано Deimos (05-02-2013 15:51:35)

Дети. Они настолько своеобразны в своей глупости, что не могут приносить радость, только разочарование. Он никогда не поверит, что мать, которая говорит ребенку не лизать железо на морозе не захочет ударить его головой об эту железяку, когда кто-нибудь из друзей прибежит сказать, что ее ребенок примерз. Дети настолько глупые, что в их головах не укладывается что можно а что нельзя ровно до тех пор, пока они не попробуют и не будут за это наказаны.

Но на детей нельзя злится. Они же не специально. Это все по глупости. Так они просто познают мир. Именно это успокаивает сердце матери, и не дает ей убить своего ребенка.  Нельзя. Ровно до тех пор, пока в твое плечо не влетает стрела. Пока боль не убирает последние рамки самоконтроля. После этого все можно. Боль – это универсальный мотиватор.

Если это можно было показать в замедленной съемке, можно было бы разглядеть все посекундно или даже еще медленнее, то можно было увидеть удивление, которое появилось на его лице. Непонимание. На секунду. Потом оно сменилось злостью. Но та секунда, она была прекрасна. Если бы можно было услышать этот едва различимый вздох, через который боль попала в его тело. Но это были секунды, мгновения, куда больше и дольше будет длиться его ярость.

Ко всему можно привыкнуть. К боли, к страху, удовольствию. Он давно уже привык ко всему этому, кроме одного. Он никак не может привыкнуть к человеческой глупости. Особенно к женской. Он разворачивается в полной готовности уничтожить ее, раздавить, превратить в кровавый порошок. Ему ничего не сможет в этом помешать. Сломанная рука, стрела в плече – плевать! Он все еще сохраняет концентрацию, отточеность движений.  Ярость его двигатель. Но…

Как она смотрит на него своими зелеными глазами. Она готова ко всему. Так ей кажется. Она просто не понимает, она не знает как это, чувствовать свои сломанные кости, чувствовать как тебе ломают ребро за ребром, слышать их хруст. А он знает. Он не раз наигрывал эту мелодию на чужих костях. Играл на чужих позвоночниках.
Осколок к осколку, а волчье - волку
Как серебру - звон
Осколок к осколку, а волчье - волку
А мне тогда что?
- Глупая сука. – С какой-то грустью в голосе произносит он, вставая перед ней, смотря на нее с жалостью, а потом со всей силы пиная по руке, державшей лук. – Я могу сломать тебе пальцы. Растереть их в порошок.  Кости срастутся, разумеется срастутся, но ты не сможешь держать своими пальцами и ложки. – Он видел это, он делал так. Пальцы опухают практически навсегда, все время болят, становятся не такими подвижными. Он мог это сделать и он наступает ей на руку, которой она мгновенья назад держала лук. Но он не стремится переносить весь вес на эту ногу, на ее руку. Он лишь терпеливо смотрит в ее глаза. Девочка - зеленоглазый страх, девочка - фарфоровые мысли. – Что мне с тобой сделать? Убить тебя? Ты этого хочешь? Ты думаешь, что смысл жизни потерян? И умирать не страшно? В общем-то да, сама смерть не страшна, другое дело процесс. – Он чуть сильнее давит на ее руку, смотрит на нее сверху вниз. - Я не люблю быструю смерть. Это скучно, никакой содомии. – Еще сильнее. – Я бы хотел сказать, что ты ничего не исправишь. И все, что тебе остается – кричать что есть мочи, от отчаяния, страха и боли. Но… - Он убирает руку с ее ноги, лениво отпинывает лук в сторону, так чтобы если она захотела за ним потянутся, он мог сломать ей ребра всего одним ударом ноги, сломать ее позвоночник. Присаживается рядом с ней на одно колено. Левая рука висит, как ненужный придаток, она почти вся онемела от боли. От сломанной кости и пронзенной плоти.

Его руки грубые, жесткие, они первыми высохли и сгнили, где-то там, под кожей, но все же он пытается быть нежным. Осторожно берет ее за подбородок, чуть приподнимает ее голову, заглядывая в глаза. – Ты хочешь, чтобы я убил тебя? Только скажи, и я сделаю. – Кажется, что он совсем не зол. Что это предложение своего рода одолжение. Но это лишь игра. Что бы она не ответила, он не станет ее убивать, он переломает ей кости рук, ног и оставит здесь, стонать от боли. Он сломает ей ребра, пробьет череп, но не убьет. Даже когда она будет умалять его, если еще останутся силы. – Только скажи. – Тихо -тихо повторяет он, осторожно гладя ее по щеке большим пальцем.

Отредактировано Deimos (22-03-2013 06:35:39)

И снова как-то скучно, как-то по глупому все выходит. Хочешь одного, а получаешь совершенно другое. И все это обескураживает. Становится так по-настоящему скучно, что не хочется ничего делать. И накатывает такая усталость от этих бесконечных повторений. Все дети одинаковые. Все люди. Как же надоело. Как тут не устать от вечности, от жизни, от них всех.

Все внутри устало. Устала даже боль, и она уже не действует в полную свою силу, приводя в движение каждый электрон, каждый нерв. Не заставляет нервные окончания быть в набат мозга. Так медленно моргать. Так хочется спать. Боль и адреналин так выматывают. Что вот она, вот она пелена усталости опускается на глаза, представляя все в совершенно ином свете. То, внутри, что призывает врать, метать, убивать и ненавидеть затыкается, сворачиваясь клубком.  Только вот дыхание срывается и дрожит. Тошнота подкатывает к горлу. От боли. От тупой, ноющей, которая вроде ушла и сосредоточилась где-то под желудком. Хочется блевать от этого всего. Все тело как то содрогается.

Эта девушка выглядела такой беспросветно одинокой, такой загнанной, такой сломанной - сейчас он увидел это с особенной ясностью. Ему самому никогда не понять, что она чувствует. Да ему и не очень-то хочется.
- Замолчи уже. – Тихо, хрипло выдавливает он, отпуская ее лицо. Она его уже достала своей истерикой. – Мне и без тебя, знаешь ли, тошно. – Он попытался лениво отмахнуться, но движение отдалось болью в плече. А он уже и забыл. Измученная улыбка наползла на его лицо.

Он был пьян от этой боли. Его разум от нее помутился. А ее слова, слова этой девушки действовали как-то странно, еще более опьяняющие. Он хотел говорить, говорить, говорить. Может, хоть обиженный ребенок поймет его. Он ведь такой же. Тоже обиженный, несчастный и обделенный. Да, в нем больше злости, в нем больше ненависти, чем она только может представить, чем может поместиться в ее организме, если выкачать всю кровь и залить жидкой ненавистью. Но он, в общем-то, такой же, в своих безответных стремлениях и обидах.

- Ты знаешь, твой отец… Аполлон, да? – Язык странным образом заплетается, словно он действительно пьян. – Он… да черт с ним. Он Олимпиец. Представь себе. Твой отец настоящий солнечный мальчик. – Кривая усмешка. – Готов поспорить, многие будут кричать, что его не за что и пальцем тронуть, но уж я-то знаю, получше тебя знаю, какой он на самом деле. Но это не самое худшее. Самое худшее, что не он такой один. Афина, со своей справедливостью и честью. Где, спросишь ты, все это? Ты была на войне? Что это я спрашиваю, куда тебе. А я был. Много раз. И не бывает «справедливой войны». Так что Афина, богиня в общем-то бесполезная, но ты попробуй ей скажи, она же из «олимпийцев», Афродита – вообще не о чем. Богиня любви, я, ее сын, если ты знаешь. А во мне нет и капли любви, да и меня особо никто не любит. Гера. Вот она королева и царица. Знаешь, сколько у нее гонора?  Гермес – жалкий воришка. Фемида с ее «справедливым» судом. В жопу такой суд. Справедливости там ровно столько, сколько воду в пустом стакане. Зевс. Зевс это просто апофеоз всех богов, батюшка-государь, который не делает ничего. Только полукровок и других богов. – Каждое имя, что он произнес, было просто выплюнуто им, с ненавистью, горечью и нескрываемой злобой. Он, можно сказать, сейчас в открытую так богохульствовал в храме другого бога. Боялся ли он «божественной» кары? Нет. Хотел ли он справедливого их наказания? Да. – Ты знаешь, - тихо и медленно начинает он. Он устал уже, и хочет пить, во рту пересохло. – Ты знаешь, есть и другие. Такие же обделенные божественными родителями как ты, но только боги. Вот я, например. Ты думаешь тебе пришлось не сладко? Полукровкам, которых отправляли на поиски? Ну, и сколько раз это было? Сколько лет подряд? А представь теперь, что это длилось бесконечность. Я слишком хорошо могу это представить, я сотни тысяч раз был на «поисках», и они были куда тяжелее ваших. – Он фыркает. – Я приползал еле живой, а мной были не довольны. И отправляли снова. А я шел. Так что знаешь, развлечение, последнее о чем мы думаем. У нас еще и обязанности есть. – Он облизывает пересохшие губы. – Есть и другие,  желающие, чтобы олимпийцы уже заткнули свои рты, проглотили свои указания. Такие, которые бы открутили голову твоему папочке, и папочке твоего папочки, кстати, тоже. Или хотя бы закрыли их где-нибудь в Тартаре, где им и место. – Он чуть пошатнулся. – У меня к тебе деловое предложение.

Отредактировано Deimos (18-02-2013 17:32:08)

- Не умирают. – Повторил Деймос. – Не умирают и снова идут в бой. – Он согласно кивнул, это было действительно так. Но вот в чем шутка – это главная их проблема. Проблема в том, что они не умирают. Никогда и ни за что. Эта девушка умрет, умрут ее братья, сестры, друзья, а он будет жить.

На всех тех войнах, где он был, его всегда учили, ему говорили: стрелять может лишь тот, кто сам готов быть застреленным, убивать готов лишь тот, кто сам готов быть убитым. Он был готов к этому, более того, он этого ждал, надеялся на это, уповал. Но все понимают, что это пустое. Скольких бы он не убил, скольких бы не застрелил, смерть не подойдет к нему ни на йоту.

Смерть – не что иное, как освобождение. Порой оно принимает самые разные формы. Порой оно жестоко, и со стороны выглядит не справедливым, но, тем не менее, это освобождение. Мертвый всегда свободен. Свободу теряют лишь те, кто были к нему привязаны, кто стали ему обязаны.

Освобождение. Отпущение. Очищение. Какая роскошь. Как бы ему хотелось испытать хоть что-то подобное. Ощутить это, попробовать на вкус. Думается, что все свободное, все чистое, рай в человеческом представлении, думается, что все это белое. Он любил белые рубашки.  Чистые-чистые, в них он был почти свободным, в них был контраст. Черные гнилые внутренности, гнилая душа и белые рубашки, с накрахмаленными воротниками и дорогими запонками. Какая странная эстетика.

Какая странная ситуация. Они оба, только что, почти излили друг другу душу. Бог ужаса отчитался перед какой-то полукровкой, дочерью Аполлона, волей ни волей выслушал ее, пытался понять, честно пытался. Но все без толку. Видно, видно по взглядам, что у них нет понимания. Конечно. Его и не может быть. Как кот может понять мышь, зная, что ему все равно придется ее съесть? Ему это и не нужно. И мышь не поймет кота. И Бог не поймет полукровку.

Повисло молчание. Оба изучали друг друга, взглядами пристальными, не понимающими, но ищущими ответов. Формально. Никому из них особого дела не было, зачем ту врать. Минуту назад они пытались убить друг друга, сделать наиболее больно. А сейчас вдруг слова все исправили. К чему эта ложь. Только выгода, может. Только игра.

- Сделку. – Хрипло выдавливает из себя Деймос, садясь напротив нее. – Сделку. – Повторяет он, сам для себя. Он, наверное, сошел с ума или впал в свое отчаяние настолько глубоко, что не понимает, что делает. – Ты мне, я  тебе. – Уголки губ чуть дернулись, как будто бы нерв защемило. Он смотрит в ее глаза, почти не моргая, а потом чуть заметно кивает. – Сломай древко, у хвостика с оперением, и вытащи эту чертову стрелу. Она раздражает. – Он медленно так моргает. Представляет, на секунду, как это будет. Как это бывало. И хочется взвыть от таких повторений.

Вечность. Вечность. Бесконечность. День за днем, год за годом, век за веком он проходит через одно и тоже. И не может умереть. Постоянное такое чувство, которое выразить-то можно только словами по-французски: déjà vu. Мерзкие такие два слова, что и язык охота помыть с мылом, и всю свою память промыть. Или же уничтожить. Второе лучше, да и для него предпочтительнее. Вообще в душ охота. Чтобы вода, теплая, даже лучше горячая, смыла всю эту дрянь, всю кровь эту с плеч, чтобы стекала тонкими струйками вниз. Обжигая и отчищая. Вода. До одури просто пить охота. Ледяной воды. Чтобы внутри все замерзло, чтобы зубы заболели.

И снова игра контрастов. Холодное и горячее. Грязное и чистое. А в голову не ложиться идея середины, нет этого «теплого» и нет «серого». И нейтралитета тоже нет. Его не существует. Есть только правая сторона и левая. Между никто не держится.
- Как тебя зовут? – Хрипло спрашивает Деймос. Говорить неприятно уже, слишком сухо во рту.

Отредактировано Deimos (27-02-2013 10:20:52)

Смирение. Если бы он только знал и понимал значение этого слова, то он непременно бы им сейчас воспользовался, чтобы описать с каким видом он сидит, какие мысли у него в голове.  Но он его не знал, никогда не слышал и боялся применить к себе, словно оно могло наслать проклятье и обречь его на вечные муки, на вечное смирение. Смирение – это добродетель, но для него это не более чем  самоуничижение и рабская покорность. Он просто не понимает разницы, не видит в этом смысла.

Сидит. Спинной к врагу, склонив голову, и спокойно выжидая. Удивительная метаморфоза. Удивительное спокойствие. Нет криков, нет никаких команд, просто вязкое молчание вокруг. Это все равно, как если можно было бы отключится от всех чувств и мыслей, чтобы на какое-то время оказаться не здесь, не сейчас, и ничего не чувствовать, не знать. Но он этого не хотел, даже наоборот. Он хотел быть магнитом, огромным, который бы притягивал к себе разные ощущения, мысли, чтобы они заполняли его, чтобы они стали его частью, его болью.

Все садисты немного мазохисты. Поэтому на лице и появляется оскал, от каждого миллиметра, с которым стрелу извлекают из его плеча. Ему не весело и совсем не приятно, ему как-то по-своему хорошо и плохо одновременно, он как-то по-своему «клюет» головой, словно засыпая или же кивая в такт какому-то внутреннему метроному. Раз, два. В такт пульсирующей плоти, в такт медленному сердцебиению. Раз, два. Вот и все. Но все равно он продолжает скалиться, пропуская слова мимо себя, через себя.

- Все? – Осведомляется без проявления особого интереса в голосе. Рукой, механически, тянется к плечу, дотрагивается до того места, где мгновениями раньше была стрела. Больно. Пальцы в крови подносит к самому лицу, словно пытается увидеть молекулы собственной крови, мертвые кровяные тельца. Еще немного и, кажется, он решит попробовать ее на вкус. – Сидней. – Пытается занять себя чем-то, чтобы не думать, не представлять этот солоноватый привкус во рту. Но взгляд все равно сложно оторвать от собственных пальцев, растирающих собственную кровь. – Что я могу тебе дать? – Спрашивает, как одолжение делает. У него самого в голосе давно есть ответ – ничего. Что она просила?

В голове всплывают слова, сказанные этой девушкой, Сидней, не так давно, буквально десять, может двадцать минут назад: ради развлечения убей моего отца. Убить Аполлона. Деймос мог сколько угодно пинать головы его статуй, рушить его храмы, даже, может убивать его детей, но не его самого. Он мог его ударить, мог вывихнуть ему суставы, сломать пальцы, но не убить. И дело было совсем не в физических возможностях, не в запретах, не в перспективе гнева Зевса или какого-то наказания. Дело было в нем самом. В самом Аполлоне, в самом Деймосе. Он слишком много дал ему, чтобы Деймос смог сам себя всего этого лишить.  И он прекрасно это понимал, как бы противно на душе не становилось от этого осознания.
Вновь пиковый выпал туз из колоды старых карт,
И опять идет подсчет, кто остался в дураках.
Знает сломанный корабль: жизнь-река и надо плыть,
Буйный ветер рассекать, тихий берег позабыть.
- Не проси меня убить твоего отца. И дело не в том, что я не смогу этого сделать. – Хотя, как раз таки, именно в этом. – Ты сама должна сделать это. Пусть не своими руками, через других полубогов, но это должна сделать ты. Не я, со своей ненавистью к нему, а ты. – Голос спокойный, словно он дает какие-то наставления, словно он священник, читающий проповедь. – Ты не одна такая, кто не хочет мириться с богами, с Олимпийцами, с вечными поисками во благо Олимпа. Есть и другие. – «Другие глупые дети, которые не понимают, за что сражаются, которые наивно полагают, что хрен редьки слаще. Они не понимают, что кто бы не пришел к власти, Аид, Зевс, я, да пусть даже Аполлон или голова мертвого кентавра, их все равно будут отправлять на поиски, они все равно будут умирать, но только во славу других богов.» Они этого не понимают, а Деймос не собирается им это растолковывать. – Люди устраивают революции, если хотят смены власти, изменения жизни… - Он берет ее за запястье, зная, что потом на ее светлой коже останутся следы его крови, впрочем, ее руки и без того уже ею замазаны. – Мы можем свергнуть Олимпийцев, мы можем изменить свою жизнь. Теперь можем. – Он и сам искренне верит в то, что говорит. Теперь они смогут, все уже почти готово. Деймос выжидающе смотрит. – И когда все закончится, - шепчет он, - не нужны будут поиски, не нужны будут тренировки, ты сможешь вернуться к семье, к той, настоящей. – Говорит так, словно знает, что так оно и будет, словно бы допускает мысль, что такое вообще возможно. Это необходимая ложь, если можно так выразиться. Говорит так, потому что знает, что это сработает, почти всегда работало.

Отредактировано Deimos (22-03-2013 12:53:21)

Что же ей надо, этой глупой маленькой девочке? Что же надо ему, этому безжалостному и вечному существу, которого нельзя назвать ни богом, ни человеком. Чего он добивается, что он видит перед собой там, в будущем? Ничего. Не может представить что-то в перспективе, по факту не может. Восприятие изначально было направленно на то, что сейчас и здесь важно, на сиюминутные желания, на их удовлетворение. В «будущем» будут и другие желания, и другие потребности, только он не знает какие, и не узнает до самого того момента, пока не почувствует, пока не получит удовлетворения от сделанного.

Удовлетворен ли он сейчас и здесь? Этим разговором, этим состоянием усталости смешанной с какой-то злобой и немного, пожалуй, обидой? Нет, не удовлетворен, не доволен. Не правильно, все это ужасно не правильно, каждое произнесенное слово неправильно, каждое действие, даже моргание – не правильное.

- Плевать я хотел, что там будет в будущем. – Как-то ухмыляется странно, самодовольно. Этот ответ для него правильный, честный. – Плевать. Здесь важно, и сейчас важно. Сейчас я хочу мести Олимпийцам за все то, что они сделали. Сейчас. И пока со мной это желание, настоящее, искреннее, сильное… - Резкие, громкие слова. Не думая он вновь хватает ее за руку, и рывком прижимает ладонь девушки к своему сердце. – Пока это желание здесь, со мной. – Все та злоба, все те обиды, накопленные и придуманные, что копятся в его сердце, в этом черном чахлом органе, толкающем его густую зараженную безумием кровь, тянутся невидимыми своими микролучами, подобно вредоносному радиоактивному излучению, с проникающей способностью на порядок больше даже гамма излучения.  – До тех самых мне не надо думать о том, что будет со мной в будущем, настанет ли оно вообще, есть оно хоть у кого-то, это будущее. -  Чуть морщит нос в отвращении. Для него нет более корявого слова, чем будущее. – Мне жаль, если у тебя нет ничего подобного. – Отпускает ее руку, делает шаг назад, словно боясь, что может ей отдать слишком много, что себе не останется; частичку себя потерять боится, свое настоящее отдать кому-то другому для него означает не смерть, но нечто подобное. – Без этого у тебя нет настоящего. Будущего не существует, перспектив тоже, есть настоящее, есть желание. – Облизывает давно уже пересохшие губы. Вот это – правильно. Слова эти для него истина. Единственная и неоспоримая. И этой истиной он одновременно и хочет и не хочет поделиться с кем-то. Где-то хочет и ищет понимания, одобрения; где-то не хочет, чтобы кто-то думал так же, боится погубить свою индивидуальность, созданную в одну из бессонных ночей этой вечности.
So cut to the chase,
It's time to escape,
Before it's too late
Yeah pick up the pace,
Catch up with fate,
It's slipping away
- Ищи сама себе выгоду, цели. Удовлетворяй свои желания. Тебе-то должно быть хорошо известно, насколько коротка жизнь. Не так ли? Раз ты говорила, что убивала, значит, готова и быть убитой, а не это ли «будущее» должно подстегнуть тебя на какие-то действия? – Хмыкнул с каким-то пренебрежением. – Я делаю то, что делаю ради того, чтобы быть убитым. Бессмертие надоедает. – Хочет пожать плечами, и в своем неосмотрении даже пытается это сделать, вследствие чего морщится от боли. От досады, что на короткий промежуток смог упустить это из виду, забыть, цокает языком. – Решай, Сидней. Мне не будет ни пользы, ни вреда, не от одного из твоих решений. Все, что ты сейчас сделаешь, что будешь делать, это все твое. Для тебя. – Пара коротких шагов вперед, снова; обойти по широкой дуге, не спуская глаз. – Можешь потом разыскать меня, если сможешь что-то решить, и прекратишь жаловаться на то, как тяжело тебе живется, и сможешь разобраться, кого стоит ненавидеть больше. -  Еще несколько шагов. Он снова спиной к ней. – Разыщи меня, в случае чего. – Рукой нащупывает в кармане монетку; вытаскивает, смотрит на нее – золотая драхма. – Это не трудно. – Чуть разворачивается, стоя теперь уже в пол оборота, смотрит на нее, чуть наклонив голову, напоследок изучая ее черты лица, ее взгляд. – В помощь. В благодарность. На память о чудно проведенном времени, расценивай как хочешь. – Подбрасывает на большом пальце монетку в сторону девушки, ощущая резкую боль в предплечье, но не подавая виду.

Это – не более чем случайная встреча. Не более чем небольшая инвестиция в «будущее». Прогорит это дело, или же принесет свои плоды – он не задумывается об этом, и все же неосознанно надеется на то, что это было выгодным вложением.

Взглядом на полу находит мраморную голову Аполлона, улыбается, то ли с радостью, то ли с печалью, уходя прочь. Шаг, всего один в эту ночь, и его как будто тут и не было вовсе. Разве что пробитое плечо будет напоминать ему об этой встрече еще не меньше часа, а потом все пройдет, потом он забудется, откажется от себя, своей ненависти на какие-то часы, а потом все это потеряет важность.