Ощущение пустоты гнало его, этой зимней ночью, к имению, к усадьбе. Сотни старательных попыток убедить себя в том, что это только лишь страх ожидания. Сотни доводов того, что это не так, что та пустота, которая образовалась где-то у него внутри, не более чем "страх ожидания". Но сложно убедить себя в том, о чем ты знаешь наверняка. Сложно отогнать от себя ощущение утраты. Раньше удавалось, раньше оно казалось недосягаемо-далеким, а сейчас плотно засело внутри, где-то в горле, холодным комом. И все же, все же…

Ворота, тяжелая дверь. Все не такое, все изменилось, все утрачено. Он понимает это на подсознательном уровне, какие-то частички его знают, что здесь потерялась какая-то неимоверно важная деталь, та, без которой все стало бесполезным, ненужным, не более чем хламом. Тщетно пытался прислушаться к тому, что происходит у него внутри. Внутри было тихо, так же тихо, как и тут. В просторной зале, в комнатах, в кухне, везде зависла тишина. На ум шлее слово «мертвая». Мертвая, гробовая тишина.

Тихо зовет, быстро вбегая по лестнице. Зовет еще раз, громче, требовательнее. Но нет ответа. Никакого ответа нет. Кажется, что в этом доме даже движения никакого больше не будет. Кажется. И все же дверь со скрипом отворяется; из за двери показываться старушечья рука, сморщенная, в свете, который отбрасывает на руку свечка, морщины, испещряющие руку, кажутся невероятно глубокими, почти неестественными; потом показывается старушечье лицо, с обвисшими щеками, и блестящими глазами, бегающими из стороны в сторону.

- Княжна… - Хочет задать вопрос он, но старушка перебивает его, своим тихим скрипучим голосом.
- Нечего вам тут делать, нечего. Померла княжна, батюшка. Померла душенька наша, земля ей пусть пухом будет. – Сморщенной рукой старуха перекрестилась. – Уж не успели вы. Да и она не дождалась. – Шаркая, неся в руках свечку, женщина пошла вперед. – А комната вам готова, ваша светлость, давно вас ждем, думали, вы к похоронам приедете.
Слова не шли. Где-то в районе желудка у него разверзлась пустота, и все слова, все звуки попадали в нее. Ему показалось, он забыл, как говорить, как ходить, как думать, и что он больше этого не вспомнит. Первое слово было беззвучным, просто шевеление губами.
- Нет. – Нетвердо, словно ему только дали дар речи, и он не знает, как его использовать. – Где? – Короткие, отрывистые фразы – все, что он может вспомнить. Вспомнить и произнести, на этом языке.
- Похоронили, голубушку. – Настойчиво убеждала та. – Около полудня отпели, да похоронили. Знали бы, до завтра подождали, да негоже говорят так держать. Вот и похоронили.
Хотелось бы, чтобы он не понимал слов, но они звучали четко, и понимание было четким. Оно практически было осязаемым, потому что чувствовалось каждое слово, чувствовался холод. Каждое слово, будто снежинка, падало где-то в голове, и от этого становилось холодно.
- Где? – Еще раз. На этот раз требовательно.
- Где и всех, батюшка. Там теперь лежит голубушка, с матушкой вместе. Царство им небесным обоим.

Его тут уже не было. Он уже стоял на холодном декабрьском ветру, ища взглядом свежую могилу. Вот, чем все кончилось. Мир вокруг начал понемногу терять свет и цвет. И без того темная ночью стала еще темнее. И без того холодный ветер стал холоднее. Лицо горело от холода. Все кончилось. Деревянный крест, свежая земля, контрастом выбивающаяся из общего снежного поля.

«Царство ей небесное». Крутится в голове. Перед глазами все тоже начинает крутиться. Вот завертелся крест, вот верится все поле. Вот он уже совсем в другом месте, не отдавая в этом отчета. Тут жарко, много жарче чем там, и светлее. Тут царство, но не небесное.

Начинается мелкая дрожь. Ярость, гнев, обида, горечь, все смешивается внутри, грозя вылиться чем-то непредсказуемым. Ему кажется, что он не в состоянии думать, не в состоянии шевелится, идти , но он идет; ноги сами его несут.
Останавливается. Смотрит по сторонам, поворачивается на триста шестьдесят градусов раза три, может четыре, взглядом что-то ища. Не находит. Кричит. Точнее, это больше похоже не на крик, на рев, в котором все выливается наружу.
- Аид! –  Это больше нельзя назвать мелкой дрожью. Деймоса колотит. Его взгляд едва ли чем-то отличатся от взгляда одержимого. Его голос едва ли похож на голос человека. Еще один оборот. – Аид! – Снова крик. Нет, рев. Отчаянный, яростный, злобный, с примесью безумия, с нотками горечи.

Отредактировано Deimos (20-04-2013 20:36:33)

На секунду только остался один, без мыслей, без ощущений и уже паника. Зачем? Зачем? Зачем? Зачем он сюда пришел? Он растерялся, без своего ощущения какой-то утраты, которое на секунду покинуло его сердце и мысли. Но стоило лишь моргнуть, как все вернулось, как снова захотелось закричать, даже не призывая к вниманию, а просто чтобы выпустить воздух из легких, чтобы на секунду почувствовать его нехватку, как что-то острое, чтобы она затмила собой потерю более важную, чтобы на секунду все прошло, и можно было отдышаться.

- А… - И он обрывается на полуслове, на полузвуке, оставляя в себе и кислород, и мысли, замирая с открытым ртом. Моргает, жмуря глаза так, что у уголках появляется сеть морщин, закрывает рот, смотрит, в глаза Аиду, пожалуй,  дольше, чем следует, не произнося ни слова. Не может ответить, просто ответ не приходит в голову, слова не идут, а вопрос ставит в тупик. Но он может смотреть, следя за каждым жестом, следя за взглядом Аида, за его пальцами. Следит, как сторожевой пес, затем как он подходит ближе. Хороший, умный пес, даже не скалит зубы, впрочем, кто разберет, что творится у этих собак в голове и когда они решат на тебя наброситься, учуяв для себя неизвестно что.

Еще один заданный вопрос. Почему-то он кажется легче предыдущего.
- За ней. Верни ее. – Хрипловатым голосом с твердой уверенностью говорит вернуть ему что-то, не говоря, не объясняя что. Делая акцент на слое «ее», словно бы владыка подземного царства должен был знать. Внутренний пес вдруг срывается с цепи, вынуждая оказать вдруг еще ближе, вынуждая схватить Аида за грудки, но не вынуждая «укусить», разорвать глотку.  –Верни ее мне. Сейчас же. – Тихо, почти шепотом, но так не говорят, так шипят от злости. – Прошу тебя, Аид, верни. – Голос срывается, непроизвольно, случайно.  Все получилось случайно. То, что он сделал пару секунд назад – случайность, и он пытается ее исправить, отпускает Аида, спокойно, беззлобно, словно кто-то скомандовал ему «свои» и он ретируется обратно в свою конуру. Случайно, глупое слово: сердце той, кого он так отчаянно умоляет вернуть остановилось «случайно», просто в один миг перестало биться как птица о стекло теплицы. Выпорхнуло наружу, или сломало свою тоненькую шейку после очередного столкновения со стеклом. Но так или иначе перестало биться. – Прошу тебя, Аид. – Повторяет, как заведенный, словно Аид у него что-то взял, забрал, отнял или украл. Что-то неимоверно важное. Словно они дети, и один спрятал игрушку другого. Очень важную игрушку, может, талисман. Сейчас-то Деймос понимает, что терять это  больно. Особенно больно оставаться без чего-то значимого, это ощущение похоже на то, словно у тебя отнимают кусочек твоей жизни, и чтобы вернуть его можно пойти на многое, еще бы.

Отчаяние? Можно ли назвать отчаянием то, что он испытывает сейчас? Можно ли сказать, что все те мысли, которые сейчас появляются у него в голове, породило отчаяние. То, что он готов отдать все, все что угодно, стоит лишь попросить, стоит лишь пообещать вернуть его игрушку, его талисман, обратно и он сделает все. И он делает все.
Падает на колени, до конца не отдавая себе отчета в действиях. Жизнь как-то разделилась на «до» и «после». Где «до» он считал себя слишком гордым, чтобы встать перед кем-то на колени, где не позволял себе склонить головы, где отвергал одну только возможность того, чтобы кто-то помыкал им; где «после» он стоит на коленях, подняв голову, умоляя взглядом и словами.
And down on your knees
You just don't look so tall.
- Умоляю тебя. – Всегда же до ужаса боялся потерять достоинства, а теперь готов отдать его просто так, обменять готов свое достоинство. Глупец. Что-то в нем еще осталось, что-то, что заставляет опустить голову, от стыда, наверное. Или же, наоборот, от признания своего поражения, от признания того, насколько он жалок, от признания того, что ему нужны помощь, что он просит помощи. Просит. Занятное слово. Деймос думал, что не умеет просить. Деймос надеялся, что не знает, как это делается, что никогда не допустит этого, боролся за то, чтобы «не просить», всегда просто «брал», а сейчас…

Отредактировано Deimos (23-04-2013 18:35:00)