Весна в этом году выдалась на удивление теплой, но при этом ужасно дождливой. Крупные капли то и дело разбивались о лобовые стекла и капоты машин, набегали свинцовые тучи, и через несколько минут снова на небе появлялось солнце. Деревья, отвратительные в своей обнаженности, причудливо изгибались своими сухими ветвями, прося воды и благосклонности Гелиоса.

В такие дни контингент парка был не очень-то разнообразен.
С утра это люди выгуливающие собак и убирающие за ними. Они ходили, наслаждаясь своей крутостью, потом пять минут позора и домой.
За ними следовали бегуны, далее – семьи с детьми.
В один из таких промежутков дня гуляла одна семья. Папа, типичный банковский клерк приятной наружности. Мама — домохозяйка, следящая за фигурой и безумно любящая свою дочь.

Абсолютно обычная семья, чуть выше среднего достатка, покупающая елку на Рождество, ездящая за город к троюродной тетке старшей сестры отца и отмечающая там же, вместе с противными стариками, дядями-извращенцами и тетями-трудоголиками, День Благодарения. Но было на этой семье что-то вроде клейма. Черная печать, делающая из этой простой семьи черт знает что. Мать, часто плачущая по ночам, отец, сидящий всю свою жизнь в глубокой задумчивости и с газетой. Кажется, у него была любовница. Он не выдерживал зрелища терзающей себя жены. Мать ведущая себя очень странно. Но для других и для ничего не понимающего ребенка это была рядовая семья.   

Иногда она вдруг ни с того не сего мама начинала плакать, бежала к дочери и обнимала ее, крепко-крепко, казалась, будто она боится отпустить ее. Дани за пять лет своей жизни уже привыкла к таким излияниям в свою сторону и спокойно гладила мать по спине, в надежде, что та ее не придушит. Казалось, вполне обычные нежности для матери и дочери, да не тут-то было. Слишком больно для матери вспоминать потерю ребенка, пусть даже она не успела дать ему имя. Теперь эта рыжеволосая прелесть растет у нее, на ее глазах, с этими милыми веснушками и она ни за что ее не отдаст. Никому.

Сейчас это чудо с лисьими глазами прыгает перед ними в оранжевых резиновых сапогах и такого же цвета дождевике, то и дело норовя попасть кому-нибудь под ноги. Родители идут и смеются, говорят дочери о том, что нельзя разговаривать с незнакомыми людьми. А ведь она так это любит. Заглядывать в глаза и улыбаясь нести какую-нибудь ересь, понятную только ей одной, видя страх в глазах людей. Они тоже понимают.

Это пугает больше всего. Ребенок, говорящий страшные вещи, на которые сначала не обращаешь внимания и отмахиваешься, вспоминая эти корявые фразы только за столом, в кругу семьи, прокручивая их раз за разом, засыпая с навязчивой мыслью о том, что ребенок не может знать таких вещей, которые травмируют и режут твое сознание. Слова эти снова и снова впиваются в тебя, твое тело, твой разум, полосуя его острым лезвием.

А сейчас это безобидное существо бегает по парку, шугая голубей и прыгая по лужам. Мать с отцом сели на лавочку, решили немного побыть вдвоем, отправив дочку гулять недалеко, чтобы быть в поле зрения. Взяв из рук у мамы свою любимую игрушку, маленькая Фишер отчалила гулять. Ей нравилось быть одной, пятилетняя девочка чувствовала себя взрослой. Она лавировала между людьми, то и дело показывая языки другим детям и наступая на ноги спешащим домой на обед взрослым.

Даниэлла сжимала в руке маленькую синюю обезьянку, с непропорционально большой головой и абсурдно длинными руками. Любимая игрушка. Этому ребенку не нужны были ни куклы барби, ни плюшевые мишки. В ее кровати спали исключительно зайцы с красными глазами и другие безобразные чудовища. Их не брали дети в магазине игрушек. Создатели этих монстров были явно нездоровыми людьми. А она давали им новую жизнь, словно мать, берущая из детского дома больного ребенка. Она верила, что они любят ее, всем своим плюшевым изуродованным сердцем. Она всегда любила тех, кого никто не любил. «- В будущем, - говорили родители, - ей не пойдет это на руку. Неблагодарные уродцы не любят когда их жалеют. Они воспринимают это с крайней агрессией.»

Нет, она не жалела их. Она действительно любила свои игрушки, любила, а не из жалости просила у родителей именно этих неполноценных набитых ватой пугал. Более того, ее абсолютно не привлекали в плане общения добрые люди. Даже в таком невинном возрасте она понимала – они нужны только для того, чтобы извлекать из них выгоду, но не более. Обняв мартышку, ребенок шел по парку в капюшоне, из-под которого выбивались непослушные рыжие пряди. Родители уже достаточно далеко, даже слишком далеко, чтобы сейчас найти ее. Видимо, вопрос был очень важный, ведь мать никогда не спускала с нее глаз.

Солнце, словно непостоянная, ведомая гормонами девочка-подросток, то и дело появлялась из-за облаков. Вот он, наконец, этот волшебный магазин. Сколько раз она была в этом парке, как долго пыталась она добраться до него. Но мать редко разрешала ходить сюда, а сама девочка очень давно пыталась улизнуть от родителей ровно настолько, чтобы взрослые не успели заметить пропажу. Она здесь. Витрина магазина пестрила разномастными игрушками. Но было в них что-то привлекающее Дэни. Глаза. Безумные, сумасшедшие глаза игрушек, притягивающие взгляд своим полоумием. Обведенные черной тушью, с красными зрачками, синими веками. Если бы была ее воля она бы купила их всех до единого. Завороженная зрелищем, Фишер смотрела на витрину с открытым ртом, забыв про родителей и окружающий ее мир. Для нее этим миром сейчас была витрина.