 |
Dangerous game of gods |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Dangerous game of gods » КАНУВШЕЕ В ЛЕТУ » You think that you don't need a friend, aren't you?
And suddenly
All the things that you have done one by one
Are just coming back to you
x Место, время действия:
Франция, в одном из кабаре Парижа;
13 октября 1891 года, близ полуночи
х Участники: Ate, Deimos
х Краткий сюжет:
"А приходилось ли чувствовать на себе свои же силы?
Ужас, парализующий тело, останавливающий мысли, лишающий остаток всего человеческого?
Все, что ты делал, одно за другим, вернется к тебе."
Отредактировано Ate (14-06-2013 16:56:13)
Совсем немного, и стрелка укажет на полночь. Монотонное тиканье часов под сердцем. Они покоятся в кармане фрака, вольно отсчитывая данное нам время. Строгий взгляд в сторону входной двери. Тебя все еще нет. Опаздываешь. Небольшая, пропитанная густым табачным дымом, комната гостеприимна как никогда. Она ждет важного гостя. Очередного. Серебряный сервиз, обитая бархатом мебель и прочая фурнитура. Они подготовились, милый. Ждут тебя. Ты любишь роскошь? Я люблю. Она спасает нас в это отчаянное время, время, в котором правит извращенный эстетизм. Не поверишь, но они готовы на все, чтобы эпатировать своих клиентов, утоляя жажду даже самых балованных покупателей. Они ведь продают. Продают удовольствие, атмосферу. А уж те танцовщицы, что задержат тебя в зале, бестактно воруя мое время, продают свою красоту. Тебе нравятся эти пышные кринолиновые юбки? Рюши, ложный отвлекающий блеск? Верю, что да. Хотя, ты знаешь, мне нравится гадать. Именно поэтому я во фраке. В мужском костюме, сливаясь в полумраке с десятками мужчин. Или с тобой. Как думаешь, это игра? Я хочу примерить твою шкуру, быть тобой? Ну, что же это я, совсем потеряла ход мыслей, но в любом случае, они не так уж и наблюдательны. Забавно, правда?
Волосы, собранные в тугой хвост, отливают холодной медью; рассеянный лунный свет лениво ползет по ее лицу, подчеркивая скупую, обезображенную ехидством, ухмылку. Мерзкие, чуждые эталонам красоты, черты лица красят ее лик.
С чувством выдохнуть белый дым, отвлекая губы от мундштука. Неспешный вдох.
Фигура, облаченная в парадный костюм, сливается с тенью на стене, выделяясь лишь редким движением. Она терпеливо ждет, уставившись в пустоту. Отсутствующий взгляд, словно кукольный, блуждает по комнате, изучая уже знакомый интерьер: красный бархат вкупе с позолоченными картинными рамами, китайский фарфор, столовый хрусталь, серебро. Так хорош, что глаз устает.
Пресытившись, Ата неспешно двинулась к высоким кованным подсвечникам подле дивана. За каждым ее шагом следили порочные строгие взгляды с расписных портретов. Дамы и их кавалеры. И все мертвы. Кого-то из них она даже помнит. Шизофрения, истерия, паранойя. Выбор так велик.
Что же, в ответ лишь тактичное молчание, оглаживая подушечками пальцев фитиль свечи.
Пауза.
Подняв серые глаза к двери, она прислушалась. Мерные шаги в паре метров и скрип дубовой резной двери. По комнате тут же скользнул яркий луч искусственного света, нагло нарушая уютный сумрак, едва тронутый светом вот уже зажженной свечи. Кропотливо созданный ею мирок пал перед ступившим на порог гостем.
- Представляешь, самку человека все еще принимают за ведьму, - сухо проронить, вновь обращая внимание к пламени. - Потому у нас небольшой маскарад. А где твой костюм?
Вопрошающе окинет с ног до головы, позже переключаясь на один из портретов.
Все затеянное - игра. Бессмысленная и пустая. Все ради азарта, чтобы ошалевшим вернуться к прежней рутине.
- Зачем пришел?
Обойдя широкое кресло, облокотится ладонями на спинку, выстукивая затейливый ритм. Будто и не она терпеливо ждала, не приглашала.
Отвратительно. Тошнит. Надоело все это, все эти. В полной мере пресытился всем, что подает эта жизнь, что можно купить за монету собственных возможностей. Голодает, или же напротив всего так много было съедено, что просто не может переварить. И от этого одинокого плохо. Теряется часть себя. Целая. Пропадает где-то внутри, рассасывается.
Все сливается в одно большое пятно, только не монотонное. В этом хаосе цвета, лиц, тел, пытается найти что-то, на чем можно остановить взгляд. Ключицы, шея, кисти рук. На секунды настраивает фокус, а затем все снова сливается. И крутится, крутится одна большая масса вокруг. И закручивает его в этот смех, в это ненастоящее веселье. И он улыбается, остановившись взглядом на чужой улыбке. И он смеется, услышав чей-то смех. И несется дальше, дальше. Желает найти свое место, пусть не на долго, пусть на какое-то мгновение. Но нет. Не здесь. Дальше.
И это море цвета, запаха, улыбок, выбрасывает его в пустоту коридора. Выбрасывает его куда-то далеко, но не достаточно, так, что он может слушать «волны». Так, что он может и мучается перед выбором. И, все же, выбирая между «морем» и «пустыней» коридора и маленьких комнат выбирает второе.
Мы проходим стороной - эти игры не для нас.
Пусть в объятьях темноты бьется кто-нибудь другой,
Мы свободны и чисты, мы проходим стороной.
Недолго думает, прежде чем открыть дверь. Крепко сжимает резную ручку на эту пару секунд; так, что на ладони отпечатывается красный узор. Заходит в эту темноту, и тут же закрывает дверь. Не хочет потопа, в каком-то смысле боится его. Чужой голос действует успокаивающе. Или же наоборот, волнует его до такой степени, что приводит в обычное, подвешенное состояние, вне которого он не чувствует себя. Чужой голос заставляет думать, отвечать.
- Забыл. – Сухо отвечает, не желая продолжения этого диалога. Он слишком занят, слишком не подходит для игр, маскарадов. Сам для себя – костюм. Причем костюм, сшитый не по размеру, вечно жмущий и рвущийся при широких шагах, при взмахах руками. Костюм, скрывающий нечто безобразно-бесформенное, черное; или же наоборот, всепоглощающе белое, чище и светлее света, осязаемо-белое.
Уверенными шагами подходит к креслу, садится в него по-хозяйски закинув ногу и ногу. Пока еще молчит, не отвечая, слушая лишь какой-то ритм, играемый чужими ладонями по спинке его кресла. Слушает, слушает. Но не долго. Нервы не позволяют. Резким движением перехватывает чужую руку своей.
- Ты же простишь меня? Я испортил маскарад. – Подносит чужую руку к своим губам, осторожно целует в раскрытую ладонь. Все наоборот, все не так. Для других. Дня них, для него, он надеется, все правильно. - Я не вижу. – Шепчет, словно это какое-то тайное признание. Закрывает ее ладонью свои глаза. – Не чувствую. – Облизывает губы. – Себя. – Уже более походит на признание, подходящее для этой доверительно-интимной обстановки, от чего, кажется, дрогнуло пламя свечи. Но ему не видно. Ему только кажется, что так может быть. Так подсказывает ему разум, запомнивший расположение свечи, расположение, пожалуй, всего в этой комнате, что он успел увидеть. В комнате, созданной его памятью, пламя свечи дрогнуло, отбросив тень куда-то. «Куда-то», куда не попал его взгляд, пока можно было рассмотреть, пока можно было смотреть и видеть.
Depeche Mode – Heaven
Садишься в кресло, словно читая мысли, следуешь желанию, негласному приглашению. Садишься, переступая границу. Ступил на мою территорию, вскрывая невидимые, покрытые слоем столетней пыли замки. Так смело открываешь двери, нарушая мой покой.
Пала гармония хаоса, внутри нее все сбито, все вверх дном, все испортил. Все пошло под откос. Неуверенный вдох, шаткий. Кратковременное, случайное смущение скользнуло по ее лицу, растворяясь в кривой улыбке. Несомненно, затевалась иная игра, очередность ходов которой теперь потеряна. В голове пустота, только приглушенный, сладкоголосый шепот следом за выпадом. Резкий жест в мою сторону, собственнический: пальцы вокруг запястья, небрежное прикосновение к чужим губам. Отчужденно, с нагим холодом в каждом движении, она покорно позволяет прильнуть к внутренней стороне ладони, стараясь предугадать дальнейший шаг. Приглашение к новой партии? Очередной. Инфантильный азарт, беспорядочность мысли. Что, черт возьми, твориться в ее голове, где логика?
Он продолжает уверенно идти своей дорогой, срывая ярко мелькающие ленты с надписью «не беспокоить!». Она намеренно поддается, позволяя наводить беспорядок. Безумный мир поднимает белый флаг в знак перемирия, принимая гостя.
Удиви меня.
Ожидает от него чего-то нового, все замирает, напрягается, словно перед прыжком, еще немного. Уверена, не подведешь.
Этот полумрак, эта комната. Все пропитано их присутствием, сливаясь в единое целое.
Чувствуешь, как мрак плавно подступает к тебе, окутывая волнующей пеленой. Застилает твой разум. Как поднимается вверх по ногам, телу, скользит к рукам, покалывая в подушечках пальцев и отзывается приятной дрожью. Робкое пламя свечи танцует в такт твоему дыханию, подстраиваясь под тебя. Делая так, как чувствуешь именно ты.
Ах, вскинет бровь, склоняя голову набок, изучая своего гостя. Ладонь отпрянет к виску, спускаясь успокаивающим, по-матерински нежным прикосновением пальцев. Мгновением позже, очерчивая линию скул, к губам, но ненадолго, едва ли коснувшись. Позже к подбородку, смело приподнимая его, обращая лицо к себе. Оно, словно расписная маска. Твое лицо бледное, окрашено боязливым полумраком. Пустое.
- Тебя придумали, - шепотом в пустоту. – Списали со своих ночных кошмаров, - сладкой лестью, лаская слух. Чувствует пульсацию, оглаживая уже точный рисунок проступивших вен на шее, затаившееся дыхание. – Ты такой, каким тебя хотят видеть, каким должны бояться, ведь так? – Расчетливое мановение пальцев, поддевая накрахмаленный ворот рубашки и вопрос; она пристально изучает его лицо, останавливает свой изведенный безумием взгляд на прикрытых глазах, словно хочет заглянуть сквозь веки, заглянуть в его голову.
Терпение. Подступающий фанатизм прерван мерным выдохом, уставшей ухмылкой. Осторожно распуская галстук на его шее, играет случайным прикосновением пальцев к коже, волнуя, но тут же успокаивая своим голосом.
Обезображенные лица на портретах, по обыкновению своему, следят за нами, гневно предупреждая; и в их глазах мелькает то редкое пламя свечи. Они неумолимы.
- Но чем я могу помочь? – развязала узел, обласкивая кожу шелком ткани. Одной петлей меньше на твоей шее. – Эксцентричной медициной разве что, - отвечает на собственный же вопрос, вышагивая пальчиками вдоль мужского плеча, - но ты же знаешь, я не отвечаю за последствия.
Подстегнуть тебя, подтолкнуть, желая вновь испытать прежнее негодование.
Отредактировано Ate (29-06-2013 18:10:36)
Из-под таинственной, холодной полумаски
Звучал мне голос твой отрадный, как мечта.
Светили мне твои пленительные глазки
И улыбалися лукавые уста.
<...>
И создал я тогда в моем воображенье
По легким признакам красавицу мою;
И с той поры бесплотное виденье
Ношу в душе моей, ласкаю и люблю.И все мне кажется: живые эти речи
В года минувшие слыхал когда-то я;
И кто-то шепчет мне, что после этой встречи
Мы вновь увидимся, как старые друзья.
Не слепой, просто с закрытыми глазами. Не бесчувственный, просто нечувствительный. Как если бы все нервы, до этого момента натянутые, подобно струнам, оборвались и все оборвалось вместе с ними; все ощущения, физические, моральные, метафизические. Пустота. Одна большая пустота, спрятанная под кожей; прикосновения к которой не вызывают ровным счетом ничего, их просто нет, для него нет. Не существует.
Закрытые веки чуть подрагивают. Не хочет глаз открывать, будто бы боясь, что пустота либо выйдет, либо затянет все внутрь, в него. Он смотрит, не открывая глаз. Предоставляя возможность памяти рисовать узоры чужого лица, раскрашивая их цветами звуков. Чуть ярче на изгибах губ, тусклее - поднимаясь вверх, постепенно обесцвечиваясь, становясь прозрачными, уходя во мрак.
Почти не дышит, вслушиваясь в чужой голос. Машинально кивает, будто бы во сне. Но он не спит, совсем нет. Он только что проснулся: вот открыл глаза, вот улыбнулся отблескам огня свечи в чужих глазах, будто бы они были первыми лучами.
- Нет. – Тихо, но не шепотом, заявляет почти безапелляционно. – Я создал ночные кошмары. – Этот факт, несомненно, его забавляет. Им он гордится, он его успокаивает, усыпляет, разрешая снова закрыть глаза. Облизывает губы. Веки снова начинают подрагивать, сознание медленно засыпать, углубляясь в палитру несуществующих цветов, размазанных на несуществующем холсте.
Для глаз – жидкая ртуть, белый фосфор для кожи, и красный для губ; сейчас заискриться, загорится, обожжет. Открывает глаза, чтобы убедиться в неправоте своей памяти, своего воображения, чтобы встретиться с взглядом с реальным и вымыслом. Видит. Но спокойнее едва ли становиться, напротив, лишь усилие воли и крепко на подлокотнике сжатая рука мешают удостовериться в реальности. Знал же, что так будут. Что прикосновения, словно бы пальцы из мышьяка были, оставляют следы невидимые, но ощутимые. Липкие, что хочется пройтись своими пальцами следом, смывая, перекрывая, прерывая их. Нервно сглатывает. Еще немного и, думает, что задрожит, как от холода; еще немного, и поежится; еще немного, и вот он уже чуть тряхнул головой, повел плечами, заерзал в кресле, пытаясь липкое это ощущение чужих прикосновений сбросить на бархат обивки кресла. Не выходит.
- Не трогай. – Тихо, голос сорвался, предательски дрогнув, когда узел галстука стал ослабляться. Дышать не легче становилось, а тяжелее. Совсем уже почти невозможно. Сознание все еще мечется, загнанное в угол, спиной прижатое к бархату, руками прикованными к дереву подлокотника. Встать неимоверно хочется и местами поменяться, прижимая к стенке, придавливая за горло к узору на стене, горячей рукой к чужой холодной коже прикоснуться, к такой липкой и вязкой, что пальцы бы утонули.
Выпрямляется резко, отрываясь от кресла, поддавшись какому-то импульсу внутри, распахивает глаза; встает так же резко, что в голове стуком отдается прихлынувшая кровь; оборачивается, в готовности резко возразить, уйти. Но остается. Тяжело вздыхает, трет глаза.
- Ты… - «липкая», хочет было добавить, но потом осекается, заменяя это на более приемлемое и реальное слово, отрицая все это, себя и свое сознание. – Ты не осмелишься, не посмеешь. – Ухмыляется, стягивая с себя галстук, вместо того, чтобы завязать его вновь, но уже крепче. – Ведь это не подарком будет, а обменом. Твое на мое. – Он серьезен. Для него – не игра, для него сделка. – Отдавая – берешь. – Для него это как менять злость на злость. Он – не берет, он меняет. Меняет глаз на глаз.
So questions, are we playing?...is your card an ace?
Am I the joker in your hand or a friend on a bad day?
You're the Conversation, I'm the Game.
Только решилась потянуть за острый уголок ткани, освобождая тебя от душной, как мне показалось, петлицы. Она была бы таковой, если бы ты подарил мне еще одно мгновение. Мне достаточно совсем немного времени, чтобы пригубить тебя, обвивая вокруг шеи нежный, приятный на ощупь галстук. Чуть больше времени, чуть больше твоего терпения, и кто знает, сколько бы мне посчастливилось наблюдать апатию в твоих темных, почти черных глазах. Глубокую, завлекающую апатию в тяжелых, но откровенных, предельно честных глазах. Мимолетное, захватывающее дух, чувство; а поймав его, насладившись его эфемерным присутствием, отпустить. Подарить тебе новый вдох, а с ним и жизнь. Снова.
Естественно, воспользовавшись слабостью, вскочил, оставляя приятный осадок в ее отсутствующем взгляде. Пустые серые глаза лениво скользнули по креслу, минуя ковер, кое-где мелькающие полы, обитые темной древесиной, начищенную до блеска обувь, и, возвращаясь к покрытому испариной лицу, скрываются в тени, сливаясь темным пятном. Лица не видно. Я прячусь. Беру кратковременный тайм-аут. Вдох.
Удивил. Теперь, растворяя былой замысел в пьянящем разочаровании, она чувствует себя пришпоренной лошадкой, лихорадочно подбирая в своей голове новые комбинации, чтобы расплатиться той же монетой, подсекая отчаянного ездока. Выдох.
- А, - сорвав с губ удивленный открытый звук, словно только что совершила небольшое, но очень важное открытие. – Только не говори, будто думал, что я хочу свести тебя с ума. Лишить последнего рассудка?
Наслаждается послевкусием сказанного, поднимая тяжелые веки. Движения, доведенные до автоматизма – скрещивает руки на груди. Сохраняет прежнюю дистанцию, не шелохнувшись. Изучает. Краткая передышка сменилась новым вдохновением. Я в игре. Вижу, как паника накатывает на тебя: волна за волной. Прилив, за которым последует очередной сюрприз. Бесспорно, для меня приятный. А иначе и быть не может. Сам того не замечая, предлагаешь мне сделку, отказаться от которой, я не в силах. Расчетливый жест явно дает понять о моей решительности: отбиваю мягкую, почти неслышную дробь на изгибе своего локтя, точный, оценивающий взгляд, но предельно краткий. Вновь в сторону, отвлекаясь от гостя. Теперь резные подсвечники кажутся куда интереснее.
- А что меняешь ты? – по-кошачьи пытливый взгляд исподлобья. – Меняешь, соглашаясь на безрассудство?
Голос сиплый, тихий, вот-вот грозится сойти на шепот, чтобы не потревожить жестокие лица на стенах. Вот он – шаг, шаг в твою сторону.
Подходит неспешно, крадется с каждым встречным, но осторожным шагом. Стоило только подойти ближе, сокращая расстояние в условность, и дипломатия пала. Так близко, что кожей ощущаю сбитое дыхание, его тепло.
Беззаботный ребенок в широко распахнутых глазах, в который раз знакомится с тобой, с чертами твоего лица. Только он, ребенок этот, с по-детски выпяченной нижней губой, объявляет о своей обиде; останавливает свое внимание на твоих губах, очерчивая их контур указательным пальцем.
- В то время, как я буду копаться в тебе? В твоем сознании, размешивая серое вещество большой столовой ложкой? – бестактно провела пальцем вниз, к подбородку, разряжая серьезную тишину нелепым шлепком сомкнувшихся губ.
- А приходилось ли чувствовать на себе свои же силы? Ужас, парализующий тело, останавливающий мысли, лишающий остаток всего человеческого? Все, что ты делал, одно за другим, вернется к тебе. Готов ли ты на такой обмен?
Отступаю ровно настолько, насколько позволяю себе не чувствовать нервного напряжения, зависшего между нами. Вопрос за вопросом.
Твой ход.
Отредактировано Ate (30-06-2013 19:13:58)
Ставки росли, так надо
Как ты сдалась, я падал
Странная игра где, пожалуй, правила весьма условны, а выигрыша не существует. Странная игра, где он, пожалуй, игрок весьма условный, а наблюдателей не существует. Странная игра где, пожалуй, все условно, а грани реалий стерты; стерты в порошок, перемолоты, развеяны по ветру. Нормальное не может существовать, не может играть в игру. Только он вот не-нор-ма-льный. И никогда нормальным не был. Поэтому и как собака голову наклоняет, прислушиваясь, изучая; в желании заскулить от непонимания, от того, что любимую косточку не дают. Не понимает, не понимает, а потом скалиться начинает. Не дают – отберет.
Нервная ухмылка и вот уже прямо смотрит, чуть щурясь, в желании раскусить, расщелкнуть как гнилой орех, разум чужой. Не думал, ни о чем не думал – знал. Кончиками волос, кончиками пальцев знал, когда шел сюда, что отдать придется последний рассудок. Знал, и готов был, когда эту дверь с ручкой резной открывал, когда в кресло бархатом обитое садился. Знает и молчит.
Нервный смешок. В темноте сложно лица читать, сложно в глаза смотреть. Шаг в сторону, и вот уже спиной закрыта свечка на столе стоящая, что тень его стала еще уродливее, еще больше. Не отходит, стоит на месте, следя за чужими движениями, плавными такими. Не моргает, вглядываясь в лицо чужое, близко так.
Пса его внутреннего за нос хватают, от чего тот скалиться начинает, рыча зубы показывать, язык высовывать, не в силах укусить. Его же самого лишь прикосновениями пальца к губам манят, проверяют. Внутренний зверь головой дергает, из хватки пытаясь крепкой морду вызволить. Он же сам стоит на месте, не говоря ни слова, но зубы до того плотно сжимает, что видно как желваки двигаться начинают. Раз, два, три. Приоткрывает рот, чтобы выдохнуть, как только расстояние становиться чуть больше.
Раз, два, три. Расстегивает три пуговицы на рубашке, как знак того, что он в игре, что он согласен. Галстук, до этого в руке сжатый, падает на пол черной лентой, как аванс того, что он до конца играть намерен.
- Приходилось ли тебе чувствовать на себе мои силы? – Пару шагов коротких вперед делает, замирая непозволительно далеко. – Ужас, парализующий тело, останавливающий мысли, лишающий остаток всего человеческого. – Слово в слово чужие слова повторяет, еще шаг, и снова перебор, нарушающий дистанцию. Все это, как танец: два назад, два вперед. – Сколько отдашь ты? – Осторожно руку протягивает, проводя по волосам, собранным в тугой хвост. – Может быть, совсем седой станешь, нырнув в меня. – Снова шепчет, будто бы мыслями вслух делится, и резко за хвост тянет, голову ее назад запрокидывая. – Захлебываясь, захлебываясь, захлебываясь. – Пальцами проводит по так красиво шее напряженной. Сам захлебывается где-то в глубинах своего сознания, от ликования, предвкушая. - Все что я делал, вернется ко мне. – Шепчет тихо, как заклинание, слова ее переиначивая, продолжая подсознательно воду глотать, что воздух из легких вытесняет. – Но вернется через тебя. – Наклоняется, языком проводит по шее, короткий след оставляя, и тонет, опускаясь на дно, обретая успокоение, пока волной или течением на берег снова не вынесет, пока задышать вновь воздухом, а не водой, не сможет. Отступает, отпускает.
До тошноты неприятное ощущение на зубах, во рту. Липкий ком в горле застревает, который отхаркнуть хочется, но проглотить приходиться. Он отдать многое готов, можно все забирать, да только и себе он столько же потребует. Как однажды уяснил, что ничего из ниоткуда не берется, что нельзя одно без другого сделать, что платить всегда приходиться, так и до других это донести пытается. Руку протягивает для сделки, для спора, для примирения, для начала.
Иной надеется подняться вдвое,
Поправ соседа, — этот должен пасть,
И лишь тогда он будет жить в покое;Иной боится славу, милость, власть
Утратить, если ближний вознесётся;
И неприязнь томит его, как страсть;Иной же от обиды так зажжётся,
Что голоден, пока не отомстит,
И мыслями к чужой невзгоде рвётся.
Извращенный восторг мелькает в моих широко распахнутых глазах. Словно зеркало, отражаю твою сущность. Твой хищный оскал, запал, что подталкивает меня к следующим фривольным шагам. Мерзкое зеркало.
Понимаешь, к чему ведет твоя легкомысленная выходка? Я только и хочу, что приумножить его, спустить с цепи оголодавшего зверя внутри тебя, сорвать, выпуская в потемки твоей души. Твое самолюбие утешает меня. Кажется, ты вновь смазал черту дозволенного, пренебрегая «танцем». Слишком личное, горячо любимое пространство – а ты стер его небрежным взмахом руки.
Понимаешь, я не оставлю этот жест бесследным. На выбеленной рубашке останутся кровавые подтеки, а в голове кромешная мгла моего безумства. О, поверь мне, я сделаю так, чтобы тебе понравилось, чтобы ты кричал, захлебываясь собственным криком, выглядел ничтожно жалким, прильнув к моим рукам, но просил большего. Обещаю. Обещаю, вслушиваясь в каждое твое слово. Обещаю, покорно откидывая голову, позволяя коснуться своей кожи. Сошло бы за клятву, за признание, исповедь. Только отпусти, ведь, я так нетерпелива: сжимаю руки в кулаки до белесых костяшек, прячу довольную улыбку в тонкую полоску губ, а на выдохе только и сделать, что выпалить неслышное: «С нетерпением».
В этой пустоте слышится звон цепи. В этой пустоте каждый звук отдается эхом в наших головах. В этой пустоте вот-вот впущу ужас в свою голову, жадно испивая его. Ты готов для сделки, протягиваешь мне руку в лучших традициях, а я, мельком оглядывая ее, равнодушно ухмыляюсь. Давай же, хочу увидеть негодование в твоих глазах. Отвращение. Хочу быть гадким, омерзительным осадком в самых потаенных уголках твоего разума, чтобы затеряться там, остаться, вцепившись своими дурными мыслями. Проигнорировать рукопожатие, не теряя зрительного контакта, плавно спуститься вниз за выпущенным тобой галстуком. Слишком медленно, подогревая твое терпение, его отсутствие. Бесшумно взять лоскут ткани, не касаясь тебя, подняться так же медленно, взывая к твоим чувствам. Мне кажется, будто я слышу недовольное утробное рычание жуткого зверя внутри тебя. Совсем немного. Переступаю через себя, растягивая удовольствие. Удивительно, сколько удовольствия приносит один только твой взбешенный вид, негодование в темных глазах. И оно восхитительно.
Молча, без всякой спешки, обойти стороной, не касаясь и плеча. Холодные ладони бережно прильнут к вискам, завязывая твои глаза шелковой тканью. Движения легки и отточены. Конечно, кто как ни ты, я надеюсь, понимаешь всю соль в этом ритуале. Ничто не приносит большего удовольствия, чем красота. Небольшая условность никоим образом не повлияет на твою божественную сторону, но затронет человеческие чувства, обостряя их. Забавно, правда?
- Мне всласть подобное, и, кто знает, вдруг я потребую больше, чем ты сможешь дать.
Тронуть шепотом близ ушка, завязывая крепкий узел на затылке. Со скрипом натягивается цепь. Отойду, ровно на шаг, продолжая символичный танец, а слева послышится шорох салфетки и звон серебра. Уже чувствую запах раскаленного металла в воздухе. Комната наполняется нервным безмолвием.
Точный единичный удар сзади столовым ножом, в подколенную ямку. Тупой предмет надрывает связки и рефлекторно выбивает ногу вперед. С оглушительным звоном рвутся цепи, выпуская несчастного из клетки.
- Будь так добр, присядь.
Peter Gabriel – My Body Is A Cage
Отредактировано Ate (02-07-2013 01:51:48)
<...>
Все здесь необыкновенно
Скрыта тенью госпожа
А её прикосновенье
Будто лезвие ножа
<...>
Все бы проклял он, да только
Больно в гневе хороша
Между сладостью и болью
Разрывается душа
<...>
Тяжело через себя переступить, по пальцу на руке загибая; раскрытая ладонь в кулак превращается, плотно сжатый и короткие ногти в мягкую вспотевшую ладонь впиваются. Тяжело смолчать, но так легко ухмыльнуться, убирая руку в карман.
С такой жадностью следит за чужими плавными движениями, что чуть ли не в транс себя вводит. Даже в этом полумраке видит отточенность каждого действия, ленивую грацию. Но слишком долго. Он не любит, не может, не умеет ждать. Она вверх, а у него кровь быстрее у висков стучать начинает. Она обходит, а у него столько сил уходит на то, чтобы не обернуться следом, чтобы перетерпеть чье-то присутствие за своей спиной.
Шумно сглатывает, когда вновь прикосновение рук холодных у своих висков чувствует. Легкие прикосновения легким посвистыванием в голове отдаются, заставляя внутреннего зверя, затравленно-злого, уши навострить, прежде чем побежать на звук, доверительно хвостом помахивая. Будто бы хозяин вернулся.
Закрывает глаза. Закрывают глаза. Себя увидеть никаких шансов до конца не останется. И снова шепот. Слушать и слышать он будет все это время, но слова понимать едва ли. Он знает это, понимает, и молчит, ухмыляясь, в попытках понять: связывают его или освобождают. Внутри все рушиться под кольцами невидимой цепи. Рушатся камни, позволяющие устоять, рушатся стены, позволяющие опираться. Места становиться больше. Пространства. Пустоты. Но так тихо все происходит, что нет возможности даже осознать это. Пока.
Реальность закрыли от него полоской ткани. Реальность осталась для него в звуках. В звуках где-то за спиной, в звоне, в тихих шагах. Он слышит, как звенит не только металлический предмет, но как звенит воздух вокруг. Он слышит. Он чувствует. Боль в сознание врывается невыносимым звоном цепей, грохочущим, звенящим.
Не знает, чего хочет больше, закрыть уши руками или же остаться стоять на ногах. Не знает, и в итоге не делает ни того, ни другого. В итоге падает, и звона становиться еще больше. И звон этот он заглушить смехом своим пытается, упав на колени, заваливаясь на бок, переворачиваясь на спину, и голову интуитивно поворачивая в ее сторону, пальцами и ладонью по крову проводя, пот вытирая, ощущения обновляя.
Улыбка доверительная, не оскал, не притворство. Он доверяет, он ожидает. Не повязка бы, и можно было бы увидеть его полуприкрытые веки и ленивый взгляд, впервые на чем-то сосредоточенный полностью, спокойный.
- Можно было просто попросить. – Со смешком говорит, улыбку с лица стереть не в силах. Не жалея, что лица чужого видеть не может. Резко руку вытягивает, воздух, воздух, чужая нога. Чуть вверх, и вот уже можно резко на себя потянуть, взявшись под коленом, выводя из равновесия, ожидая если не удара, то падения. Чувствуя тяжесть тела чужого на своих норах болью тупой, не сильной. Самодовольно ухмыляясь в темноту, не поворачивая головы. Он доволен не тем, что сделал, а тем, что может получить за это, он доволен тем, что чувствовать может и должен ее, иначе нет никакого смысла, иначе просто не сможет, так же, как и просто попросить не смог бы.
Игра началась. Игра в шашки, в шахматы, в безумные поступки. Партия, заведомо проигрышная или выигрышная для него или для нее. Может, в ничью сыграют, по пешке, по фигуре за ход: сбивая, ломая, уничтожая. Но игра их закончиться не тогда, когда фигурок не останется, а когда уничтожат короля.
Этот вечер решал —
не в любовники выйти ль нам?—
темно,
никто не увидит нас.
Я наклонился действительно,
и действительно
я,
наклонясь,
сказал ей,
как добрый родитель:
«Страсти крут обрыв —
будьте добры,
отойдите.
Отойдите,
будьте добры».
Изучая тебя лежащего, там, внизу, почnи у моих ног, кажешься мне беззащитным, совершенно другим. Повязка на глазах - обезоружен. Улыбка на губах мягкая, только и делает, что искушает своей новизной. Когда ты был таким открытым предо мною? Когда в последний раз казался таким бесхитростным? Сколько тысячелетий прошло, и были ли они? Ложное чувство влечет к тебе. Уже и шкура не так ершиста, не так грозен твой оскал. Прежний, ликующий победой, мир умолкает где-то внутри, с упреком насылая взгляды с холстов – нещадно палящие кожу. Они окидывают меня сердито, напоминая о нашем естестве, о припрятанных в головах гамбитах. А мне все нипочем, только робко протянутая ладонь в десятке сантиметров от твоей щеки, и нежное слово прощения вот-вот сорвется с моих губ. Знаешь, ведь, что просьба того не стоит. Знаешь, что играем иначе, не просьбой и даже не приказом.
Нервно прикусив губу, стою, пожимая плечом. Нож в руке отливает медовым бликом от мерцающей свечи. Скоро догорит, как и остальные. Отвлекающий удар прибором по тыльной стороне ладони, один за другим. Отбиваю, словно повторяю ежесекундный ритм, думаю, считая время.
Но ты бестактно сбиваешь. Вот он – твой гамбит. Землю выбивает из-под ног, откидывая нож за метр в сторону. Стихийно, ведомая полумраком, падаю на колени, упираясь руками в пол. Не поднимая головы прислушаться к вновь взыгравшему за дубовой дверью шуму: раскатистый хмельной хохот, режущий слух тошнотным басом, скрипучая фальшь скрипача и едкий девичий стон. Тишина мгновенно исчезла в каждой частичке, рассасываясь в четырех стенах, а позже в пол и потолок. Прислушаться к какофонии звуков, подгоняемых биением пульса в висках. Все громче, и громче, и громче. Это ты виноват. Это ты разбил хрупкий сосуд выстроенного мной уюта, это ты заставил вернуться меня в этот беспощадный мир.
Удивительно, как резко раздаются в голове чужие крики, по нарастающей. Детский плачь, крики, стоны, вопли, мольбы о пощаде, проклятия. Ужас.
Чувствуя его, неосознанно погружаюсь в него, требуя новой порции. Что же сделать, что же, чтобы спровоцировать твои силы, чтобы получить новый удар по моему сознанию?
С ненавистью во взгляде прожигаю тебя, прожигаю каждый сантиметр твоего лица. Подбираюсь ближе, хватая тебя за волосы, и тяну, что есть мочи, чтобы ударить лбом о пол. Раз ударить, два, а лучше три. Да, три, но стоит только рассечь твою голову, насладиться малейшей каплей крови, как захочется и четвертый, а там и пятый, и еще. И еще.
Сумасшествие разъедает мой рассудок. Там, в черепной коробке, нет ничего здравого, только лишенные логики образы. Невиданной глупости и боли поступки, извращенная искушенным покровительством красота.
Нервный смех. Маниакальный, неслышный. Словно заведенная, смеется, сменив агрессию в своих руках на осторожную ласку. Так заботливо приглаживать твои выбившиеся взмокшие волосы, спускаясь прерывистым движением к скулам, а позже, упереться лбом в плечо, чувствуя вкус твоей кожи лихорадочным поцелуем, небрежным прикосновением губ. Соленая, пропитанная тобой. Страхом.
Скользнув пальцами по трем расстегнутым пуговицам, продолжать расстегивать четвертую, остановиться, нетерпеливо обрывая ее. Звук ссыпающихся на пол пуговиц сошел на нет. Ты знаешь, что я ищу? К чему я так спешно иду, не щадя твоей одежды? К сердцу.
Приложившись всей ладошкой к груди, почувствовать долгожданное разочарование.
- Оно молчит. Бьется, будто человеческое, но молчит. В нем нет той искры. Оно холодное, каменное. Зачем оно тебе? Отдай. Отдай!
Вот, что читается в моих глазах: бесцветных, ополоумевших глазах. Частое дыхание, все еще лбом упираюсь в плечо, стараясь найти опору, хоть и крепко сижу на твоих коленях. Рука плавно сжимается на груди, словно хочет вырвать бесполезный орган. Вырвать, постепенно впиваясь в кожу. Но только полосну ногтями вниз, оставляя едва ли проступившие ссадины.
Мне нужен нож.
Muse – Fury
Muse – Recess
Muse – Yes, please
Muse – Hysteria
Muse – Forced In
А и не держит себя в руках
Целует будто наказывает
Нет такого закона пока
Говорит и показывает
Насколько слух, лишенный зрения, может быть острым, насколько он полный, до удивления просто. Можно услышать движения, можно услышать потрескивание горящей свечи, можно услышать биение сердца, и не только своего, стоит лишь прислушаться. Но нет абсолютно никакого желания, он был бы рад, если бы не слышал, но видел, не наоборот.
Он был бы рад, если бы видел, как рука тянется к нему, прежде чем почувствовать прикосновение. Он был бы рад видеть ворсинки ковра, приближающиеся к лицу за секунду до удара, он был бы рад видеть след. Но его глаза закрыты, плотно завязаны тканью, и он может лишь чувствовать тупую боль; слабую в первый раз, более неприятную во второй, более сильную, но менее интересную в третий. Сейчас это начинает его раздражать. Раз за разом. Удар за ударом. Раздражение растет. Рукой в чужую грудь упираясь, пытается оттолкнуть всего один раз, выказывая свое раздражение, предупреждая, давая понять, намекая на совершенную ошибку.
Смех чужой режет слух, прикосновения режут границы сознания, которые ударами об пол разбить не удалось, темнота искусственная так и осталась перед глазами. Спокойствие сохранять не получается слишком долго, надоедает. Голову резко поворачивает, от чужих рук, от чужой ласки пытаясь скрыться. Если бы видеть можно было, то, несомненно, реальность бы повернулась, чуть покачиваясь. Но темнота оставалась на своем месте, мертвая.
Теряется. Все слишком быстро меняется, и приходиться шумно выдыхать, прислушиваясь, пытаясь отметить, куда пуговица откатилась. Прикосновения к сердцу, старые новые ощущения пробуждая, двери в сознании, до этого закрытые, отворяя. Слушает голос, чувствуя, как из запертых комнат на его звук выходит все. Чувствуя дыхание чужое на плече своем, молчит, рукой проводит по голове чужой, по волосам, проводя до самых их кончиков, и чуть дальше, по спине, аккурат по позвоночнику, через ткань пытаясь позвонки посчитать: семь, двенадцать, а затем вверх, не продолжая и в обратном порядке, двенадцать семь. Чувствуя, как рука чужая на его сердце сжимается, как оно словно бы местоположения свое изменило, на миллиметр ближе стало, вжалось в ребра, пытаясь выход из тесной грудной клетки найти; еще ближе, следы ногтей за ориентир взяты, кажется, еще немного и треск своих ребер услышать, почувствовать сможет. Ей нужен нож. Ему нужен нож.
Кончиками пальцев проводит по контуру лица, по щеке, медленно спускаясь, по шее ведя к затылку; крепко прижимает к своему плечу. Поворачивает голову, до боли в шее тянется, чтобы щекой к виску прижаться, чтобы губами коснуться ее уха и шепчет: нечленораздельно, горячо, с придыханием. Сам сказанного разобрать не может, что-то о комнатах, о цепях, о том, что можно и нужно уходить, о том, что она не сможет, и что-то о больших псах. Замолкает. Пытается поцеловать, но лишь слегка достает губами до уха. С глухим стуком голову обратно на пол кладет, и, улыбаясь, выдает внятное, осознанное:
- Шучу. – Веселиться, думая, что ничего ему за это не будет. Ничего, что показано было в том коротком спектакле, не будет. Ни разгоряченного бреда, ни комнат, ни собак. Хочет показать ей, что не сломан, даже не надломлен еще, хочет, чтобы она отказалась, потому что чувствует, как в двери несуществующих комнат стучат, но до последнего надеется, что псы, стерегущие эти двери, останутся на своих местах, потому что слышит и звон цепей, и как петли дверные скрипят, поддаваясь, потому что делиться не хочет этим, но не может не сделать этого.
А пока его крик режет тень-тишину
Да пока не охрип, разгоняя волну
Поднимите им веки, пусть видят они
Как бывает, когда слишком много в крови…
Лишенные всякого смысла слова врываются в мою голову, твой скомканный сухой шепот, словно густое месиво заполняет ее. Испытывая непривычное, нет, неприятное чувство – растерянность – с остервенением пытаюсь оттолкнуть тебя прочь, упираясь руками в расцарапанную минутой ранее грудь. Так душно, так неудобно. Все мешает: твоя близость, твой голос, твое, пока еще неконтролируемое, сознание. Но я справлюсь, поверь мне. Доверься.
Махом руки удается схватиться за ворот рубашки, живо разнимая края в разные стороны, обнажая грудь. Пиджак прочь – нависаю над лицом, принимая упор на руки по обе стороны твоего лица. Близко. Обстановка более чем интимная, осторожная снаружи, но что внутри? С чувством изучаю ослепившую тебя повязку, любуюсь твоей кратковременной слабостью. С замиранием собственного сердца, прислушиваюсь к твоему; вульгарная ухмылка на губах - поцелуи не для нас. Уж слишком просто, скучно. Рывком откидываю поля пиджака следом за окровавленной сорочкой. Меня не смущает багровая, мерно стекающая, проточина, что пачкает мои руки, срамит холодную белизну кожи. Болезненно-бледную.
Оставляя неряшливые разводы на полу, тянусь к ножу, отвлекаясь от тебя. Созревает план, подошел мой черед.
Холодный металл столового серебра кажется нагретым. Мгновение, и начнет плавиться, как и мы, как и наше сознание. Покрепче в руке, примеряя место. Верное прикосновение к коже не ощутимо, мы слишком заняты суетой. Тонкая нить, как паутинка, едва ли видна хмельному глазу: от ключиц и вниз, рассекая грудную клетку, к животу. Глубокий вдох. Проступившие, робкие капли алой крови сливаются с испариной. Неуклюже. Нож недостаточно острый, а потому и рвет твою кожу. Чувствуешь ли, что недовольна результатом, что в шаге от продолжения, усугубляя и без того дурную игру?
"Шутишь", - эхом отдается. Кажется, ты не придаешь этой партии особого значения? Впрочем, это ничего не меняет. Удовольствие полу я. Чего бы тебе это не стоило.
- А я нет.
Хриплый голос сквозь шипение, сквозь контур порочных губ, тронутых ироничной ухмылкой. Глаза уже давно застелила тугая пелена. Обратного пути нет.
Лавины жестокой дисгармонии пробудили меня от коматозного блаженства.
Стоило закрыть глаза, как первый удар пришелся в самый центр сознания, отбивая спешный ритм в висках. Истеричный вопль. Словно кислотой ошпаренный, является лик из полумрака. Доли секунды. Соблюдая сбитый черед в моей голове. Одно обезображенное лицо сменяется другим. Перед глазами мелькает толпа. Сотни людей задыхаются общим стоном. Становится дурно, становится тяжело. Страшно. С трудом держу в руке нож, грозясь выронить его, а потом и самой рухнуть на выпачканный кровью пол. Ненасытный ребенок внутри меня бунтует, требуя большего. Он не в силах контролировать тот сумасшедший поток энергии, необузданной силы. Он только смеется, упорно продолжая настаивать на своем. Жадно поглощает твой дар, получая неистовое удовольствие.
Тяжелое дыхание. Жмурюсь, кусаю губы, любуясь образами. Виселицы, расстрел, пытки. Твои палитры так сочны, разнообразны, и на каждой по дюжине красок: от иссиня-черной, до багровой-красной. Цвета и оттенки боли.
- Мне нравится.
В исступлении, наслаждаясь увиденным, совсем позабыла об обещании. Оглаживаю с должной заботой плечи, яркий проступивший след неглубокой царапины вдоль живота. Мерное движение, запуская указательный палец в порез у ключицы. Чувствую, как под подушечками рвется кожа, как под точным применением силы разрывает мышечную ткань. Не вижу всего этого. Еще не время. Мое внимание приковано к твоим воспоминаниям, к жертвам, которые пали от твоей руки.
В агонии наших душ наши тела были единственным ответом.
Отредактировано Ate (03-07-2013 18:19:25)
А движения неловки,
Будто бы из мышеловки,
Будто бы из мышеловки,
Только вырвалась она.
Чем меньше одежды, тем не холоднее, горячее становиться. Жарко, жарко, жарко. Словно в агонии себя ощущает; на коже испарина выступает; дыхание непроизвольно чаще становится, а воздуха меньше попадает. Ждет, что же дальше, часто дыша. Вдох, вдох, вдох, для выдоха времени почти не остается в попытках легкие полностью заполнить, как в последний раз. Выдох с тонким порезом на груди, с каплями крови проступившими. Вдохнуть и неумело поддаться вперед, на лезвие, пока оно под диафрагмой. Выдохнуть, чуть вжимаясь в пол, возвращаясь на прежнюю глубину. И не дышать, до самого конца, пока мышцы на животе рефлекторно не дрогнут от холодных горячих прикосновений; нервно улыбнуться.
Смешиваются. Потоки воспоминаний, ощущений, смешиваются подобно реке одной впадающей в другую, подобно двум течениям, горячему и ледяному. Смешиваются оба грязных, ядовитых, и утекают, шипя и пенясь, унося с собой все, вымывая. Затекают в щели, в небольшие просветы пространства между дверьми и полом. Текут быстро по полу, заставляя всех псов удирать, бежать прочь, забыв о своих обязанностях охранять. Двери с шумом, подобно взрывам, отворяются одна за другой, одна за другой. Крики, стоны, смех, все сливается, смешивается, и утекает.
Резко приподнимается на локтях, почти садясь, игнорируя прикосновения вновь и вновь, игнорируя ощущения, факты того, что только хуже и больнее от этого становиться, что только сильнее кожа рвется под чужими пальцами, только сильнее мышцы напрягаются, от чего дважды больше рвутся под посторонним воздействием. Опору одной рукой держа, другой срывает повязку, оставляя ту черным ошейником на шее висеть. Он должен видеть. Он хочет смотреть.
Опускает голову, следя за выступающими каплями крови, стекающими по кривой рваного пореза, чуть выходя за его границы, уходя куда-то вбок; за мерным их скатыванием вниз, за тем, как они пропадают в черной ткани брюк. Не в силах взгляд отвести, обо всем позабыл, проводя пальцем в воздухе контуры пореза, не в силах прикоснуться. Он хочет больше. Требует, молча, не поворачивая головы, не отрывая взгляда, схватив чужую руку, сжав четыре тонких пальца до боли, оставив лишь один большой, и направляя его аккурат вдоль пореза, надавливая; следит за всем этим, непроизвольно закусив губу. По миллиметру в час, не быстрее. Шумно выдыхает с каким-то стоном, когда силой вдавливает палец чужой чуть глубже под диафрагму: на первую фалангу полностью, показывая, как можно, как нужно. Не может больше так, падает, расслабляя мышцы, вдыхая с острой болью и довольной улыбкой.
Отпускает чужую руку, пользуясь коротким моментом-замешательством, сам себе галстук-повязку в рот кладет, подобно кляпу, крепко зубами прикусывая. Нет, он не кричать не хочет, а говорить, зубы в порошок стирая. Не вынесет он голоса своего, когда будет отчаянно выкрикивать слова непонятные, которые в предложения невозможно сложить, которым смысл придать нельзя. Хочет, чтобы они при нем остались, разбивая его из нутрии, бомбардируя его череп, врезаясь в кость будто стрелы.
Не смотрит на нее, не пытается в ее лицо заглянуть, взглядом встретиться, напротив отворачивается, контакт прерывая, закрываясь, закрывая глаза, словно бы говоря ей – не заслужила. Не заслужила еще пока, не достойна, за билет на заплачено, а значит все это, все то попурри из картинок, образов, ужаса – не более чем затравка, не более чем аванс. И он дает ей это понять, объявляя паузу, антракт, опуская занавес.
Побудь натянутой струной
В моих танцующих руках.
Каких бы слов не говорил,
Такие тайны за тобой,
Что все заклятия мои
Тебя обходят стороной.
Подобно мышьяку, разъедающему тело, голоса режут слух. Беспорядочные, оглушающие голоса, проникающие в мою голову. Они бегут от тебя, бегут к моему разуму по венам, по прикосновениям, срываясь с кончиков пальцев, взывая к милосердию. Кричат о помощи, стонут, рыдают. Надеются обрести покой, покидая твою память. Словно псы, терзают мой разум острыми клыками, впиваясь. Натравил голодных в отместку на злую шутку. Принимаю это, как дар, с упоением запоминая каждый из них. Десятки, сотни. Ты слышишь их, слышишь тоже, что и я? Слышишь детский плачь? А дрожащие, робкие голоса, затягивающие в омут? Тянут, цепляясь за нас своими тонкими чахлыми пальцами, разрывая пелену пока еще ощутимого мира.
Переступив порог этой комнаты, подписался под каждым пунктом. Заключен союз в оглушающей тишине. Создан новый, общий мир, в котором свой политический режим – демонократия. Стороны объединены анархией и танцующим пламенем свечи. Правила построены на крови, все в этом мире алогично и беспорядочно. Прав тот, кто сильнее.
Теряю счет времени, забывая реагировать на твою выходку. Завороженная, позволяю вести своей рукой, словно кистью, рисуя новые контуры, багрово-красные, описывая насыщенный рисунок на холсте - коже. Зрачки мгновенно сошлись в скупую точку, откликаясь на новую волну адреналина. Мне хорошо. Мне сладко. Я задыхаюсь, глотая жгучий, пропитанный страхом, воздух. Задыхаюсь, вновь принимаясь за нож: ткнуть тупым острием ножа, обжигая металлом; царапать грудную кость, слышать скрежет от неряшливого и грубого движения. Я не режу, я калечу, стараясь причинить боль, что чувствую внутри себя, чужую. Бью с глухими ударами, вымазываясь в крови. Бью, разрывая и превращая грудь в кашу, грязную хлябь, которую можно скормить терзающим нас душам; на вздохе обрывая тонкие нити кровеносных сосудов. Очень медленно, невыносимо. Ты знаешь, я не исполнена терпением. Выдержки хватает только на то, чтобы мельком окинуть труд, вслушаться в тяжелое мычание.
Приготовься. У тебя совсем нет времени на раздумья. Теперь угощаю я, наполняя твой бокал. Выдохни, окрашивая ладони свежей кровью. Рукой оглажу шею, вытирая пальцем мутные капли пота. Картинная забота не более чем наживка. Поддеть пальцем край галстука, срывая его. Хочу слышать твой истошный крик. Громче, ярче, больше.
- Не прячь глаза. Это нечестно. – неслышным шепотом пробиваясь сквозь шум; подпитываемая обидой, обращаю внимание к грудной клетке, к тому, что от нее осталось. Обезображенная кожа напоминает прожжённую ткать, замысловатый рисунок бархатом зияющей раны. Глухой удар в грудь, кулаком, разбивая хрящи. За ним второй, пробивая костный каркас. Со скрежетом надламываются второе и третье ребра. Замри, онемев от боли. Замри, чтобы прочувствовать одолевающую тебя шаль. По стенам стекает бронза картинных рам, по стенам лениво ползет сошедшая с холстов краска, уродуя старые лица. Под удары сердца шум затихает, погружаясь в темь; тает воск, смазывая мерцающее пламя. Острием тысячи кинжалов вонзается в спину скользнувший в комнату холод. Я улыбаюсь, одолевая тебя манией. О, мой милый друг, прочувствуй ее. Насладись ее вкусом. Незабываема, правда? Исключительное уродство души, ее паскудство – вот, чем балует моя компания. Прогибайся под третьим ударом: чем ближе к сердцу, тем ярче мои видения. Увижу ли я заветный лик, что так дорог тебе, кто он? Или ты неспособен на воспеваемое поэтами волнение души? Ах, как же, у тебя ее нет.
Не поверишь, биение сердца осязаемо. С каждым ударом, погруженные в темный мякиш пальцы, обливаются кровью, как и живой, но бесполезный тебе орган – пустышка.
Он озяб, его гонит луна;
Он во власти неведомых сил.
И теперь всего будет сполна;
Будь что будет, спаси - пронеси.
Ты не знаешь, как сходят с ума,
Как вода разольется точь в точь.
Самый звонкий крик - тишина,
Самый яркий свет – ночь.
Отредактировано Ate (04-07-2013 23:29:39)
Моe тело уже не моe, только жалкая часть,
Жалкая надежда.
Hо во мне всегда жила - истерика!
Какое дикое слово, какая игра,
Какая истерика!Истерика, но я владею собой
Просто устал, просто устал, но я владею собой.
Какое дикое слово, слово - истерика!Что со мной - может, может это волнение,
Hе чувствую ритма в висках,
Словно это
Сердце отказало мне во всeм.
Симфонии. Всего себя посвящает ей, этой дисгармоничной симфонии реквиема, свое тело, свою душу - все пусть забирает. Взамен - наслаждение. Взамен - мелодия слух обжигающая, прожигающая. Чувствует ее, слышит нервными окончаниями скрежет ребер под металлом, звон рвущихся нейлоновых нитей - капилляров. Слышит и поддается желанию подпеть глухим мычанием, уперев язык в плотную ткань, пропитанную своей же болью, слюной. Подчиняется ей, этой какофонии, разрывающей его тело, душу, голову.
Контролю. Потерянному контролю вымаливая замену. Контролю над телом, над эмоциями, над мыслями, молится, в попытке своими слезами неконтролируемыми все загладить; одна за одной, по виску на пол, или же через переносицу и вниз по щеке. Непроизвольно всхлипывает, плотнее закусив ткань, поскуливая. Зажмуривает глаза; гортань напряжена; он в шаге от того, чтобы начать захлебываться своими рыданиями, в истеричном, неконтролируемом приступе, но вместо этого захлебывается лишь собственной кровью, булькающей в горле; пытается сплюнуть, еще и еще. Не выходит. Галстук, пропитавшийся слюной, пропитывается кровью, преграждая дорогу. Выпустить его – значит проиграть, значит сдать позицию, пешку, но варианта оставить – нет. И палец чужой, поддевающий ткань тому подтверждение. Борется, пытаясь зубы сильнее, плотнее, сжать, до скрежета, до боли натянувшихся мышц шею тянет, не отпуская, а потом, с новой судорогой – сдается, выплевывая его, и сгусток крови следом. Еще и еще.
Голосу. Голосу чужому недоверие выказывает, отказываясь слушать, понимать, но все равно голову поворачивает, на секунду встречаясь взглядом, показывая свое лицо, с уже заострившимися чертами, немного впалыми глазницами, от чего карие глаза кажутся еще больше, еще ярче; акцентируя внимание на бледной коже, где в уголке рта стекает тонкая струйка крови. На секунду воцаряется тишина у него в голове. А затем все вновь разрывается звуками, вновь тело содрогается, горло напрягается и он не может контролировать свои мысли, свое тело, резко выдыхая, кашляя, выплевывая очередной кровавый сгусток, марая, оскверняя, белизну чужого лица, пытаясь растянуть губы в окровавленной улыбке, показывая окровавленные зубы, замирая без возможности вдохнуть.
Ударам. Новым ударам свое тело подставляя, лишь бы вдохнуть вновь. Безумие, заточившее острие, вновь поднимается, чтобы ударить его, словно впервые, поразив в самое сердце. Выдох. Поворачивает голову, открыв рот, языком пытается воздух вытолкнуть, что делает его похожим на рыбу. Чувствует холод в груди. Именно там, где всегда было горячо, невыносимо жарко, теперь стало холодно. Непонимающий взгляд скользит по полу, по комнате. До безумия непонятные ощущения наполняют, переполняют его.
Взгляду. Своему взгляду, безучастно скользящему по комнате, оживляющему все вокруг он доверять не может. Не может поверить, что все, на что стоит лишь посмотреть, начинает оживать, шевелиться в полной готовности напасть: ворсинки ковра сотнями маленьких игл впиваются в кожу, ликуя при этом, издавая победоносные кличи где-то у него в голове; покачиваясь приближается стена, плавясь при этом, пузырясь; даже собственная рука чужой кажется, свои же пальцы не узнанными остаются. Пытается закрыть глаза, но даже моргнуть не получается. Смех, всем, смех вокруг слышится. Безумный, истерический, заразительный. Не моргает, не дышит, не слышит. Проваливается куда-то молча, не издавая не звука.
Жадности. Только благодаря жадности вновь шевелиться может, ведь чувствует, что у него забрать что-то пытаются, отобрать. Что-то ему не нужное, но принадлежащие. И жадность, желание удержать свое, заставляет его согнуть ногу, чтобы чуть оттолкнуться, повернувшись на бок, перетерпев огромную боль, обрекая осколки собственных ребер впиваться в легкие; заставляет его сжаться, принять позу эмбриона, прижав руку к груди и дышать, редко-редко, всхлипывая, зажмурив глаза, вслушиваясь в свое прерывистое дыхание, в свои сипы, хрипы, бульканье в груди. Жадность заставляет его прижав руки к изуродованной груди чувствовать реальность.
Где моя сила, моя любовь, моя свобода,
Какой, какой со мной грех.
Здесь моя надежда, лишь надеется, а вдруг?
Меня, меня бьeт истерика,
Какая страшная мука, страшная боль
Меня бьeт истерика!Какой удачный исход?
Как долго длилась истерика,
Я знаю скоро пройдeт,
Оставит лишь раны, удачный исход.
Глубокие раны - я не верю, что всe так легко,
Вот он выход - истерика!
Johann Sebastian Bach – Toccata and fugue in D minor
Блеф. Ты лжешь мне.
Еще рано. Куда это ты, в какую нору сбегаешь? Не уж-то боль настолько сильна, что ты терпеть не в силах, что прячешь голову в песок. Трус. Мне хочется кричать тебе в лицо, упрекая в слабости. Смотреть, провожая медленно покидающий запал в твоих глазах, искру, выдыхаемую с последним вдохом. Да в муках. Все было просчитано наперед, а ты должен был только сыграть по прописанному ранее сценарию, по нотам. Исполнить свою лучшую роль. Элементарно, и так замарать, увядая в своем жалком подобии.
С досадой вскинуть брови, прочерчивая глубокие морщины на собственном лице. Мне тошно на тебя смотреть, на твой лихорадочный румянец, обжигающий щеки, на беспорядочные конвульсии, что скрывают тебя, заставляя свернуться беззащитным комом. Прячешься, смазывая неловкими движениями мою работу, мой труд, в очередной раз испытываешь мое терпение.
Слишком блекло: редкие плевки крови едва ли оправдывают мои ожидания; мерно стекающие багровые ручьи наскучили своей монотонностью. Слишком просто: тебе не кажется? Не хватает страсти, пылкости, желания. Местами ты фальшивишь, сбивая хрупкое зарево кричащих душ.
Еще рано сдаваться, прикрывая распаленное сердце, заглушая его частое биение. Мы, ведь, так старались, а ты…
- Постой, - тихим голосом, не пытаясь достучаться до тебя сквозь сладкозвучный шум ревущих. – Я помогу тебе, - с жалостливой улыбкой на губах. Я подыграю тебе, взывая к пониманию. Хочу, чтобы чувствовал мою заботу, пусть и лживую. Хочу, чтобы пал еще ниже, осознавая свою беспомощность. Втоптать в грязь, в разведенную кровавую жижу под тобой.
Подношу ко лбу ладонь, аккуратно обращая голову к себе, поворачиваю ее, смахивая с губ запекшуюся кровь – тщетно. Видимость помощи, оказываемой тебе, тешит меня. Но, знаешь ли, в чем она состоит? С прикосновением воцарилась беззвучно-пронзительная тишина, давящая.
Мягким бархатом твой слух окатила первая волна – робкий шепот. Ласковая партия чудом щадит твою голову. Странно, непривычно, нежданно, правда? Тебе хорошо – ты улыбаешься кривой улыбкой, ее подобием, тем, чем можешь. Я улыбаюсь в ответ, шире, откровеннее. Все той же рукой веду к предплечью. Беру ладонь в свою, осторожно касаясь щеки. Прикладываю ту ребром, с упоением встречая холод твоей широкой ладони. Живо губами вожу по выпачканным пальцам, горячо целуя, осыпая мелкой россыпью, словно потерять боюсь тебя, словно вот-вот выпущу. Глаза прикрываю на выдохе, мягко прикусывая мизинец. А во рту слабый, едва ощутимый привкус железа, солоноватой крови.
Хлесткой волной, второй, окатит твое сознание – мольба и плачь. Крепче сжимаю твою руку.
За ней третья, колкая, оглушающая – рев толпы, полков, что ты сгубил в течение всей своей жизни. Мужчины, женщины, старики и дети. Все до единого взвыли в это мгновение, да пуще прежнего, да так, что твое волнение отдается в моем немом сердце. А я слышу его, вслушиваюсь, да подбадриваю – кульминация близко. Всего десять секунд.
Десять: спину царапают сотни рук, покалеченных пальцев. В кровь. Рвут, поднимаясь из-под тебя, пробираясь, словно саженцы, взращены из тени, из воска и расплавленного металла. Узнаешь их? Детские ладошки цепляют за край сюртука, разрывая на лоскуты.
Девять: врезаются в кожу, покончив с одеждой; разъедают тебя изнутри, подбираясь к сердцу, но не тронут его, хоть и с охотой тянутся. Все еще держу твою руку у щеки, утешаю.
Восемь: вытянувшись по локоть, приковывают тебя к полу, держат своей омертвелой плотью, выворачивая вдоль пола, обнажая; словно приковали, заключили в прогнившие кандалы – не четвертуют; едкая гниль разъедает твое тело – постепенно.
Семь: резким, по моему мановению руки, движением выламывают оставшиеся ребра в стороны – ты похож на насекомое.
Шесть: вскользь подбираются к обезображенной коже, к лоскутам; рвут хладно, калеча свободную руку.
Пять: впиваются ногтями-когтями, выдирая ошметки мышечной ткани.
Четыре: нашептываю в твою ладонь неразборчиво, душно, что не видишь, не чувствуешь себя. Что все вернется к тебе, с первой до последней минуты, что боль, причинённая тобой, когда-то вернется к тебе. Разом.
Три: терзающие тебя руки замирают, комната наполняется пустотой и напряжением. Сигаретный дым отдает гарью, поднимаясь под самые потолки. Нет ничего, кроме твоего сердца.
Два: глубокий вдох, и все, черт побери, действительно все, без остатка, не теряя ни единой души, ни одной жертвы все мигом врывается в твою голову, в твой и без того прокисший рассудок.
Один: протягиваю ладошку в грудную клетку, окольцовывая пальцами твое сердце. Удар. Сжимаю. Словно задыхается, отбивает второй, тяжелый. Удар. Отнимаю его, твою пустышку.
А может быть и не было меня – молчи
И сердце без меня само стучит
И рвутся струны сами собой
Как будто обрывается свет,
А может быть и нет.
А может быть и не было меня – скажи
И кровь, как речка между камней, сама бежит
И рвутся струны сами собой
Как будто обрывается свет,
А может быть и нет.
И лед тебя коснется и жар – замри, очнись
Спокойною и легкой рукой листая дни
И рвутся струны сами собой
Как будто обрывается свет,
А может быть и нет.
А за окном ползет рассвет, облизывая желтыми лучами-языками сонные улицы распутного Парижа. Заперты двери и окна, пропал густой сигаретный дым. В комнате никого, кроме фигуры - гость сидит в широком, обитым бархатом кресле. Никто не знает, что здесь происходило прошлой ночью. Все скажут, что комната была пуста.
Только галстук на твоем плече отливает багрянцем.
Отредактировано Ate (06-07-2013 02:54:57)
Через десять тысяч лет
Все опять приснится мне,
Будут снова ветра шептать:
"Ничто невозможно понять..."Нам опять идти след в след
Через десять тысяч лет,
Снова книгу времен листать.
Ничто невозможно понять...
Ничто невозможно понять...
Неохотно открывает глаза, чуть морщась - во рту пересохло, болит голова. Хмурясь, оглядывается, медленно выдыхает, рукой стягивая галстук и щупая грудь, на секунде останавливаясь где-то ближе к сердцу, замирая от неожиданного приступа волнения, паники – вдруг, тишина? Прикрывает глаза, облизывая губы, прислушиваясь к ощущениям: медленный размеренный ритм чувствуется под широкой горячей ладонью, успокаивая, позволяя на вдохе выпрямить спину, уверяет – что больше не нужна опора в виде спинке кресла. Поднимает руки вверх, сцепив пальцы в замок – тянет спину, отзывающуюся хрустом в позвонках, улыбается, словно кот, только что полакомившийся сметаной. Он выспался, он доволен.
Встает, поправляя пиджак, застегивая пуговицы на рубашке – раз, два, три - легкий холод в груди и выдох. Он забывает о чем-то важном, блуждающим взглядом обводя комнату. Раз, два – стоит у стола, и взгляд сам останавливается на столовом ноже из серебра. С интересом ребенка рассмотреть предмет в руках, играя светом; проверяет остроту – убеждаясь, что он слишком тупой, что для рваного пореза пальца приходиться приложить силу; мимоходом взгляд застревает на догоревшей свече, но слишком рано, чтобы что-то осознать, слишком поздно, чтобы не поверить, ведь палец уже прижат к губам, ведь во рту уже появился слабый солоноватый привкус, слишком поздно чтобы не моргнуть.
Десять. И тишина. Все разом стихает, все ощущения замирают, замирает кровь, замирают звуки, замирает вселенная внутри, словно все затянуло в черную дыру. Затихли разом сотни тысяч чужих сердец, повторяющие сотню тысяч лет свои последние удары, затихли разом сотни тысяч голосов, надрывающихся в последнем крике, затих его собственный голос и смех, когда его разрывали на части в собственной голове, выдирая кусок за куском из сознания маленькими детскими ручками.
Девять. Тихий-тихий собственный шепот, просьбы, глухие и бездумные. Громкий-громкий чужой голос, кажущийся неописуемо властным, но говорящим слова без значений, без смысла. Просьбы и приказы, мольбы и панихиды, обман и правда. Все это вокруг, а не внутри, все это не его.
Восемь. Здравый смысл сошел с рельс, переворачиваясь с ног на голову, трескаясь где-то в районе груди и утекая кровью в разные стороны. Кто-то пытается его собрать, словно тряпкой возя по пустому полу черепа, а потом выжимая ее в ведро. Чище не становиться, наоборот все в разводах, все стало грязным.
Семь. Ничего по-прежнему не видно, словно бы картинку намеренно закрыли, оберегая или же наоборот раздразнивая. Внутренняя ось меняет положение с вертикального на горизонтальное, но не теряя опоры, даже наоборот. Дальше земли не падают.
Шесть. Звон приближающийся и отдаляющийся, словно морская волна, где-то внутри. И прикосновения – морской бриз, где-то снаружи, и свет заката от небольшого огонька. Вода точит камни, но сейчас наоборот, вода намывает на них жизнь, давая обрасти водорослями, ракушками. Подводные камни где-то внутри.
Пять. Все на своих местах, хотя чего-то и не хватает, но это что-то настолько незначительно-маленькое, что пропажи заметить нельзя. Всего лишь какое-то маленькое чувство, ощущение, так легко заменяемое другим. Сейчас уже не вспомнить названия.
Четыре. Приглушенный смех и неосторожные слова. Нехватка кислорода не заставляет пуститься в путь, а наоборот его итог, конечная точка, пункт сбора, откуда все начнется, где снежок неосторожно кинутый начнет превращаться в огромный снежный ком, а его двойник застрянет в горле.
Три. Сделка с хорошими ставками, с условиями, равными лишь на первый взгляд. Обман, небольшой, крохотный, о котором можно было бы догадаться, если внимательнее слушать, если слушать между слов.
Два. Два человека в комнате, где всего либо по одному, либо вообще нет. Одна правда, одна ложь, одна лесть; ни единого правильного поступка, ни одного правильного слова, одно кресло, одна мелодия и один только путь.
Один. В толпе, в криках, в шуме и в веселье один, как инородное тело, как лист, дрейфующий в луже от одного края к другому, по дуновению ветра. Один, с твердыми намерениями, но такими неуверенными шагами. Один.
Десять. Десять тысяч лет в одном мгновении меньше секунды, десять ощущений, десять дорог, берущих начало у виска, и бегущих вниз, петляя по груди, упираясь в тупик под диафрагмой, ускользающих в стороны по бокам или же застревающих под ключицами. Десять коротких вздохов-выдохов, каждый из которых – открытая дверь для сотен тысяч голосов, сердец и судеб. Десять шагов до двери и одиннадцать секунд, прежде чем зверь внутри, успевший задремать, уткнувшись черной мордой в мохнатые лапы, вновь откроет свои глаза, прежде чем жесткая шерсть на загривке встанет дыбом, а белые клыки оскалятся.
Зевает, закрывая дверь потянув на себя за резную ручку. Еще одна закрытая дверь где-то у него в сознании, в памяти, закрылась.
Через десять тысяч лет...
Через десять тысяч лет...
Вы здесь » Dangerous game of gods » КАНУВШЕЕ В ЛЕТУ » You think that you don't need a friend, aren't you?
